Сумерки империи

XV

Ине надо было как можно быстрее попасть в Руан, но после ночного боя вокруг царила такая неразбериха, что найти в кратчайшие сроки повозку оказалось совершенно невозможно. Поскольку все боялись реквизиций, единственную хозяйскую лошадь увели на дальнюю ферму. За ней послали, но ожидать возвращения пришлось довольно долго.

Надо было как-то убить время, и я решил поспать, поскольку валился с ног от усталости. Ночной бой среди тесно стоявших домов, стрельба наобум, валяющиеся на улицах трупы буквально сломили меня. Я был страшно измотан, как будто участвовал в настоящем большом сражении.

Гостеприимные хозяева, увидев, что я заснул мертвым сном, не стали меня будить, и когда я открыл глаза, было уже довольно поздно.

— Вы так хорошо спали, — заявила жена нормандского возчика.

— Я уже могу ехать?

— Лошадь привели, осталось ее запрячь. Вы будете в Руане еще до ночи.

Но едва я забрался в повозку, как на улице возникло какое-то волнение. Послышался чеканящий шаг воинского подразделения, и дети бросились с улицы по домам, крича на бегу: "Пруссаки!"

Для них главное — преподать урок. В этом деле они зарекомендовали себя большими мастерами

Однако в действительности это были саксонцы. Как я и предполагал, после ухода наших войск они вернулись, чтобы отомстить за поражение.

Саксонцы мгновенно заняли деревню. В такого рода операциях они всегда демонстрируют невероятную ловкость и проворность. Двери и окна во всех домах смели ударами прикладов или топоров. Сопротивление было бесполезно. Ни у кого из местных жителей не было оружия, и сила теперь была на стороне саксонцев.

Они врывались в дома и бесцеремонно выгоняли людей на улицу. Не помогали ни слезы, ни мольбы. Изгоняли всех: мужчин, женщин, детей.

Деревня замерла в ожидании страшной трагедии.

И она не замедлила случиться. Саксонцы объявили, что им приказано сжечь деревню дотла.

— Вы виноват в том, что прятать у себя французский солдат и стрелять по нам, — объясняли саксонцы. — Мы поджечь тут все.

Кто-то из саксонцев хохотал, а кто-то изрыгал проклятья в зависимости от настроения. Каждое из выдвинутых ими обвинений было ложным. Жители деревни не прятали у себя французских солдат и сами никогда не стреляли в саксонцев. Но на это никто не обращал внимания. Немцам нужен был повод, чтобы преподать урок, как местным жителям, так и всем остальным французам.

В стороне стояла группа офицеров. Проходя мимо них, я услышал, как местные должностные лица убеждали их, что они не должны поджигать беззащитную и ни в чем не повинную деревню.

— Я сожалею, — сказал один из офицеров, — что не могу удовлетворить просьбы столь почтенных граждан, но у нас имеется приказ. Наш генерал не приехал сюда, он остался там, — офицер махнул рукой в сторону Жизора, — но надо, чтобы он видел, что здесь все горит.

На одном из домов был прикреплен знак Женевской конвенции. В нем располагался полевой госпиталь, в котором находились солдаты, раненные этой ночью. Тем не менее, саксонские солдаты, не обращая внимания на знак, укладывали перед фасадом солому и отворачивались от сестры милосердия, которая, молитвенно сложив руки, упрашивала то одного, то другого не поджигать дом с ранеными.

Напротив деревенского рынка стояла большая кондитерская лавка. Солдаты учинили в ней разгром, после чего облили ее керосином.

Всех нас выгнали на поле, расположенное за деревенскими домами. Люди упирались и не хотели идти. Рыдали женщины, кричали дети. Солдаты оцепили согнанных людей, не позволяя никому пробраться в деревню. Каждый должен был видеть, как горит его дом. Какой-то старик, оказавшийся местным мировым судьей, умолял солдат, чтобы ему позволили сходить за женой, которая осталась в доме.

— Она парализована, — повторял он, стоя на коленях, — и не сможет спастись. Она там сгорит. Позвольте мне вытащить ее.

В этой несчастной деревне у меня не было ни друзей, ни личных интересов. Тем не менее, я задыхался от отчаяния, жалости и гнева.

Вскоре в разных местах стали появляться небольшие клубы дыма. Кое-где дыма не было вообще, в других же местах дым валил сразу из нескольких домов. Немцы действовали, как всегда, методично. Огонь сам перекидывался от одного дома к другому. Поджигатели не желали выполнять лишнюю работу.

Дополнительным подтверждением расчетливости немцев стало то, что дома они подожгли лишь в северной части деревни. Их расчет строился на том, что порывы ветра, налетающие с северной стороны, непременно подожгут дома, расположенные на юге.

Вскоре из клубов дыма начали вырываться языки пламени, и деревня запылала на всем своем протяжении.

— Теперь они не смогут потушить пожар, — сказал один из солдат, — мы перерезали пожарные шланги.

Да и что можно было сделать с помощью пожарных насосов, когда запылала вся деревня? Огонь распространился на постройки, крытые соломой амбары и дровяные сараи, а ветер создавал завихрения, образовавшие бушующий огненный смерч.

По деревне метались обезумевшие домашние животные — коровы, лошади, овцы — и когда они пробегали мимо солдат, те саблями вспарывали им животы.

Казалось, местных жителей разбил паралич. Они стояли прибитые невыносимым ужасом и наблюдали за происходившим на их глазах бедствием, словно не понимая, что горят их дома, их мебель и домашнее имущество.

Тем временем горнисты сыграли сигнал к построению, и саксонцы собрались покинуть село. Однако оказалось, что с собой они намерены забрать заложников. Саксонцы отобрали примерно сорок человек — богатых, бедных, старых, молодых — и, уж не знаю почему, но в эту группу включили и меня. Я протестовал и всячески пытался объяснить, что не являюсь жителем этой деревни. Но меня никто не стал слушать и пришлось подчиниться. Среди заложников было немало раненых, а один мужчина, пытавшийся сопротивляться насильственным действиям, получил удар саблей по голове. Нескольких рабочих схватили, когда они работали в поле, и теперь они шли в одних рубахах.

Впрочем, наш путь был недолгим. Когда мы добрались до того места на краю деревни, где саксонская кавалерия напала на французскую пехоту, нашу группу, подгоняя саблями, загнали на обочину дороги и построили.

Я наивно предположил, что нас собрались пересчитать, но оказалось, что немцам было недостаточно того, чтобы несчастные люди смотрели, как пылают их дома. Они хотели большего.

Саксонские пехотинцы выстроились перед нами в шеренгу и зарядили винтовки. Наступил самый страшный момент. Нас собрались расстреливать.

Я никогда не забуду этих ужасных минут. Помню, во время Седанского сражения перед атакой на пехотный полк мне пришлось мобилизовать всю свою отвагу, но тогдашнее мое состояние нисколько не походило на состояние души, необходимое человеку, чтобы удержаться на ногах, когда напротив него стоит расстрельная команда.

Офицер медленно подавал команды, предшествующие команде "Целься!". Винтовки поднялись и уставились на нас.

Так мы простояли пару минут, и солдаты опустили винтовки. Оказалось, что расстрел был устроен "для смеха". Они хотели лишь одного: чтобы мы прочувствовали всю "прелесть" этого действа. Полагаю, что вид мы имели довольно жалкий. Во всяком случае, солдаты, глядя на нас, умирали со смеху, и всю дорогу обменивались шуточками по поводу выражения наших лиц перед расстрелом.

Меня продержали в Жизоре четыре дня, и все это время никто и слышать не хотел мои объяснения. Но справедливости ради надо сказать, что как только нашелся офицер, готовый меня выслушать, я сразу был отпущен на свободу и мне даже выразили сожаление в связи с произошедшим недоразумением.

Мне поверили, что я житель Этрепаньи, правда, сразу заявили, что каждый житель Этрепаньи заслуживает расстрела за "применение незаконных методов ведения войны". Но оказалось, что на меня, поскольку я являлся торговцем скотом и имел пропуск, выданный в Версале, вина моих сограждан не распространялась, и я даже мог рассчитывать на защиту со стороны Германского государства.

Ко мне отнеслись со всем почтением, которое принято оказывать проклятым французам, поставляющим продукты для германской армии, и даже вернули конфискованные у меня деньги. Это была своего рода плата за примерное поведение.

Оказавшись на свободе, я немедленно двинулся в направлении Руана. Правда, теперь не могло быть и речи о том, чтобы воспользоваться каким-либо транспортом. Я отправился в путь пешком, причем мне вновь пришлось пройти через Этрепаньи.

Поскольку из Жизора я вышел довольно поздно, у меня не было шансов добраться в тот же день до Руана. Поэтому я заночевал на ферме, хозяева которой любезно согласились меня принять. За время моего пребывания в плену немцы сильно продвинулись вперед, не встретив никакого сопротивления. Ближе к ночи на ферму из Руана возвратился сын хозяев. Он рассказал, что город заняли пруссаки. Поначалу французское командование было полно решимости защищать город и даже предупредило национальную гвардию, что утром предстоит крупное сражение. Однако ночью войска были переброшены в Гавр, и на утро приготовившийся к схватке город обнаружил, что его бросили на произвол судьбы.

Из занятого немцами Руана я не мог уехать по железной дороге и поэтому решил добраться до линии Серкиньи, а если окажется, что и она захвачена неприятелем, тогда пробираться дальше до Онфлера. Из-за всей этой череды задержек и помех на душе у меня было очень неспокойно.

О положении в Руане и его окрестностях ничего не было известно. Поэтому я решил, что в городе появляться опасно, так как из него меня могут не выпустить, и направился в Эльбеф. Но вскоре оказалось, что и этот город захвачен пруссаками. Тогда я нашел лодочника, перебрался через Сену и пошел по дороге, ведущей в Кан. Никаких других путей у меня не оставалось. К тому же у меня не было карты, и от всех этих изменений маршрута я начал терять голову.

В деревнях, через которые я проходил, творилось что-то невообразимое. После неожиданного отвода наших войск из Руана и молниеносного занятия территории пруссаками люди словно сошли с ума. Никто не понимал, как жить дальше, а в материальном плане жизнь стала попросту невыносимой: магазины были закрыты, пекари перестали печь хлеб, фермеры попрятались в лесах вместе со своей скотиной.

В одной деревне я набрел на заведение, напоминавшее кафе-кондитерскую, которое по неведомой причине было открыто. Я зашел, сказал, что умираю с голоду и попросил, чтобы мне продали кусок хлеба.

— О каком хлебе вы говорите! — воскликнула хозяйка. — Тут во всей округе нет хлеба.

Однако я продолжал настаивать и в итоге отдал сто су[138] за горбушку хлеба и кусочек сыра. Оказалось, что вымолить кусок хлеба нельзя, но получить за деньги — можно.

— Этот хлеб мы приготовили себе на обед, — сказала хозяйка. — Не знаю, сможем ли мы раздобыть хлеба для себя. У нас все забирают подчистую. Взять, например, нас, кондитеров. Вчера вечером мэр потребовал, чтобы мы выдали двадцать дюжин свечей для прусского отряда. Пруссаки угрожали, что, если им не дадут свечей, они сожгут деревню. Свечей у нас больше нет, но, к счастью, муж припрятал сало и фитили. Он начал делать свечи, но, когда пруссаки почуяли запах топленого сала, они выломали дверь, отняли у мужа плавильный котел и смазали топленым салом сапоги.