Сумерки империи

XVI

К вечеру я дошел только до Ла-Буйля.

Для жителей Руана деревня Ла-Буйль значит то же самое, что Сен-Клу и Жуэнвиль для парижан. Это любимое место отдыха горожан. Сюда приезжают по воскресеньям покататься на лодке и пообедать на природе. Поэтому я был уверен, что легко найду здесь стол и кров. Все это действительно было возможно, если бы сюда не вторглись пруссаки. Они буквально оккупировали все рестораны, гостиницы и частные пансионы, и для француза здесь уже не осталось ни одного местечка.

Бродить одному в семь часов вечера по местным улицам и набережной было небезопасно, поэтому я прямым ходом отправился к мэру. В пути я случайно подслушал беседу двух крестьян, из которой извлек весьма полезные сведения. Оказалось, что местный мэр в отличие от своих многочисленных коллег не стал сдавать оружие пруссакам, а припрятал его в карьере. Услышав это, я сразу проникся доверием к столь отважному человеку. Если этот мэр, подумал я, готов рисковать жизнью ради того, чтобы сохранить оружие, значит он точно окажет помощь солдату, направляющемуся к месту службы.

Я дошел до дома, в котором жил мэр, и уже собирался толкнуть дверь, на которой в свете фонаря блестела вывеска, извещавшая, что здесь принимает нотариус, но неожиданно у этой же двери появились два прусских офицера — бригадный генерал и его адъютант. Я, естественно, пропустил их вперед, а сам вошел за ними и пристроился в углу. То, что я собирался сообщить мэру, не предназначалось для чужих ушей.

— Здесь бюро? — спросил генерал, войдя в помещение.

— Здесь нотариус, — ответил мэр.

— Очень хорошо.

Генерал поднес руку к каске и отдал честь висевшим на стене полкам с папками, распухшими от документов. Стоявший на два шага позади адъютант повторил вслед за начальником воинское приветствие.

— Господин мэр, — заговорил генерал, — когда меня направляли сюда, мне сказали, что здесь находится крупный населенный пункт, застроенный хорошими домами, но лично я вижу здесь одни лишь камни. Придется мне организовывать доставку продуктов питания из каких-нибудь других мест. Полагаю, что тем самым я облегчу жизнь и вам, и вашим согражданам.

Произнеся эту речь, генерал повернулся на каблуках, вновь отдал честь папкам и вышел.

Мы остались вдвоем. Мэр выслушал меня и сказал:

— Сегодня переночуете у меня. Завтра утром один местный молодой человек собирается ехать в Бурте-рульд. Вы можете поехать вместе с ним. Он проведет вас через лес.

Молодой человек, которого мне предложили в попутчики, оказался не местным жителем, а ополченцем. Он был ранен и из-за стремительного отступления наших войск из Руана оказался на оккупированной территории. Ополченец страшно переживал от того, что отстал от своих товарищей, но больше всего он горевал из-за того, что лишился своей любимой винтовки. "Совсем новенький Шаспо, — горестно повторял он, — из него ни разу не стреляли".

— Хорошо, хоть моя винтовка не достанется пруссакам. Одна монашка из госпиталя спрятала ее в своей кровати. Пруссаки что-то заподозрили и перерыли весь госпиталь, но притронуться к ее кровати не посмели, хоть у них и чесались руки.

Из Руана наши войска отступили в направлении Онфлера. Пруссаки преследовали их, причем ходили слухи, что прусские части попытаются прорваться через Секиньи, чтобы захватить узловые станции на железнодорожных ветках Нормандии. В сложившейся ситуации весьма велик был риск нарваться на одну из прусских воинских колонн, великое множество которых в это время маршировало по местным дорогам. Однако мой попутчик хорошо знал эти места, и благодаря ему мы, прошагав двенадцать часов, все же смогли добраться до Берне.

Только там я наконец узнал, как разворачивались события после моего отъезда из Тура. Оказывается, произошло крупное сражение при Шампиньи[139], после которого Луарская армия потерпела несколько поражений подряд. Пока я сидел под арестом в Жизоре, до меня дошли сведения о крупной вылазке защитников Парижа. Правда, эти сведения распространялись немцами, и в их интерпретации они звучали примерно так: "Вылазка была плохо скоординирована, и по этой причине французы понесли огромные потери". Понятно, что немецкая версия не давала точного представления об этом событии. Позднее в одной из деревень я услышал совсем другую, фантастическую, версию, которая, разумеется, полностью противоречила официальным прусским заявлениям. Жители этой деревни утверждали, что под Парижем было убито сто пятьдесят тысяч пруссаков, причем пятьдесят тысяч из них утонули в Сене, а еще наши якобы захватили пятьсот пушек, Бисмарка взяли в плен, король Вильгельм сошел с ума, Фридрих-Карл болен, баварцы перешли на сторону французов, а Трошю и д’Орелль[140] заключили друг друга в объятия в Эпине[141] (имеется в виду знаменитый бой в Эпине, спланированный нашими турскими стратегами). Кстати, когда мне рассказывали эти истории, я находился в трех лье от Руана, и если бы в тот момент я послушался крестьян и направился в Эльбеф, то повстречал бы части парижской национальной гвардии, которые в тот момент под командованием генерала Винуа продвигались вперед, сокрушая все на своем пути.

Вообще, как только речь заходила о наших победах, французы были готовы верить любым слухам и старательно эти слухи распространяли. Доходило до смешного. В Лонде меня едва не забросали камнями, когда я не поверил, что наши освободили Этрепаньи. А все из-за того, что люди начитались телеграмм из Тура, перепечатанных руанскими газетами. Невозможно представить себе, с каким энтузиазмом передавали из уст в уста содержание этих телеграмм. К тому времени газеты уже перестали выходить, и многие переписывали телеграммы от руки и тайком передавали из рук в руки, причем каждая телеграмма была подписана "Гамбетта". Того, кто отказывался верить написанному в этих "телеграммах", объявляли "плохим французом". Самое удивительное заключалось в том, что все эти люди "доброй воли" даже превзошли нашего новоявленного диктатора, научившегося искусно подгонять сочиняемые им депеши к собственным желаниям и амбициям. Дело доходило до того, что патриотические мечты, навеянные воспаленным воображением граждан, сначала овладевали широкими массами, а затем начинали восприниматься, как реальная действительность. Обычно на первых порах распространители небылиц пользовались выражением "хочется надеяться", затем в ход пускался оборот "говорят", ну а после этого уже с уверенностью утверждали, что "люди видели". Не обошлось и без разговоров о самых немыслимых чудесах: якобы в монастырях обнаружили никому не ведомые давние предсказания, а еще говорили, что какая-то бедная служанка пересекла линию фронта и явилась к генералу Трошю, чтобы обсудить с ним судьбу нашей страны. Поразительнее всего, что вполне вменяемые люди были готовы с серьезным видом выслушивать все эти бредни.

Газеты, которые мне удалось прочитать в Берне, разумеется, не писали подобной чуши, но зато информация подавалась ими настолько неясно и противоречиво, что составить конкретное представление о происходивших событиях было практически невозможно. Чем на самом деле закончилась парижская вылазка, победой или поражением? Разобраться в этом я так и не смог. Ясно было лишь одно: генерал Дюкро пересек Марну. Но разве это говорит о том, что он одержал победу? В газетах писали об успехах нашей армии в окрестностях Орлеана и о победах, одержанных в Бон-ла-Роланде и Жюранвиле. Однако несмотря на эти победы нам пришлось оставить Орлеан и разделить армию на две части, каждую из которых немцы могли бы легко раздавить.

В общем, пока я с риском для жизни блуждал в окрестностях Парижа, Луарская армия, с которой мы связывали так много надежд, перестала существовать как единое целое. Прежде наш мобильный отряд мог бы легко добраться из расположения Луарской армии до леса Фонтенбло, не вступая в огневой контакт с неприятелем. А как теперь мы будем готовиться к столь тяжелому рейду? Какими силами мы для этого располагаем? И вообще, существует ли еще наш отряд? Когда я уходил на задание, отряд располагался в непосредственной близости от неприятельских передовых позиций, но в новой обстановке я не знал, успели ли мои товарищи своевременно отступить вместе со всей армией. Мне, увы, приходилось быть свидетелем того, как отступают наши войска. Я видел беспорядочное бегство французских солдат после сражения у Бомонта. И я спрашивал себя: не стал ли Орлеан новым Бомонтом? А что, если Омикур и остальные мои товарищи убиты или взяты в плен? Что вообще осталось от Луарской армии?

Из-за этих проклятых вопросов я был на грани нервного срыва. Правда, в Мезидоне мне удалось разжиться новой газетой, прочитав которую, я немного успокоился. В газете было напечатано:

"Министр внутренних дел решительно опроверг панические слухи относительно судьбы Луарской армии.

Эти слухи распространяются злоумышленниками. Правда состоит в том, что армия в настоящее время находится в полной боевой готовности, и она полностью сохранила и даже усилила свое оснащение".

Я хорошо знал, что правительство в Туре способно видеть все происходящее лишь в розовом свете, и тем не менее, эта телеграмма меня немного успокоила. Любому ясно, что после поражения армия не может быть в полной боевой готовности, но если они утверждают, что это так, значит, сражение под Орлеаном не обернулось очередной катастрофой.

Как ни старался я быстрее попасть в Тур, добраться до города мне удалось только к утру 8 декабря. В дороге я мечтал первым делом избавиться от костюма погонщика скота и вновь надеть военную форму. Мне страшно надоела меховая шапка, и к тому же за время моего отсутствия я ни разу не сменил белье, а поспать в кровати мне удалось только три раза.

В городе я отсутствовал всего лишь три недели, но за это время Тур стал неузнаваемым. Куда пропало выражение бравой уверенности на лицах горожан? Люди стали напряженными, передвигались все почему-то бегом и говорили тихими голосами. Чувствовалось, что творится что-то странное и таинственное.

Я явился в тот самый кабинет, в котором перед отправкой в Париж получал инструкции. Гордиться мне было нечем, но следовало объяснить, по какой причине я не смог выполнить задание.

В кабинете сидел все тот же сотрудник, который три недели назад, наскоро жевал хлебец за два су, но теперь он был занят еще больше, чем в прошлый раз. Чиновник раскладывал по папкам какие-то бумаги, правда сами папки он не ставил на полки, а сваливал на пол.

Чиновник даже не посмотрел в мою сторону, и мне пришлось напомнить ему, кто я такой и откуда явился. Только после этого он соизволил взглянуть на меня.

— Значит, вас не убили? — констатировал он скорее с удивлением, чем с интересом.

— Как видите.

— Но в Париж вы так и не попали. Следовательно, нет никакой разницы, живы вы или нет.

— Возможно, нет разницы для вас, но только не для меня. Ваши ожидания я не оправдал, но зато собрал кое-какие сведения, которые могут быть весьма полезны.

И я стал докладывать ему мои наблюдения относительно оборонительных работ, которые велись пруссаками. Слушая меня, он даже отложил в сторону свои папки и принялся сверять с картой те сведения, которые я ему сообщил. Кое-что он просил уточнить, причем вопросы он задавал столь уверенным тоном, что становилось ясно: ситуацию в стране он знал лучше меня. Поняв это, я не удержался и сказал, что, если бы он сразу сообщил мне все, что знал на момент моего отъезда, тогда, возможно, я не угодил бы в лапы пруссаков.