Радикальная война: данные, внимание и контроль в XXI веке

Наши телефоны - это фронт-энд для абсолютного богатства данных, которые можно собирать и добывать. Ваш телефон знает, куда вы ходите, да, но он также знает, кого вы знаете, с кем разговариваете и как часто. Если я добавлю данные о местонахождении телефона к информации о том, кого вы знаете, и посмотрю, где эти люди могут находиться, я создам набор данных, который обеспечит карту вероятных контактов. А вероятный контакт означает возможное заражение. И я могу пойти гораздо дальше, создавая и манипулируя этим набором данных, используя только метаданные.

В Китае, например, средства массового наблюдения использовались как для подавления гнева по поводу того, как правительство справилось с кризисом COVID-19, так и для обеспечения соблюдения карантинных мер. Однако именно последнее, сдерживание вспышки заболевания, дает повод для ускорения массового сбора персональных данных, как части захвата данных для отслеживания людей, что легко может стать нормой после окончания кризиса. В Израиле технологии, обычно используемые для борьбы с терроризмом и отслеживающие граждан с помощью геолокации их мобильных телефонов, применяются для обеспечения карантина, чтобы проверять передвижения зараженных и тех, кто находится поблизости от них. Тем временем Центры по контролю и профилактике заболеваний США (CDC) обратились к данным, предоставляемым индустрией мобильной рекламы через такие приложения, как карты и погодные сервисы, чтобы проанализировать перемещения населения в разгар пандемии. В то время как в Великобритании для анализа тенденций изменения местоположения в целях борьбы с кризисом используются анонимизированные и агрегированные данные, в США ЦКЗ получил данные, которые псевдонимизированы, но не агрегированы. Как объясняет специалист по изучению данных доктор Ив-Александр де Монтжуа:

Исходные данные псевдонимизированы, однако повторно идентифицировать человека довольно просто. Зная, где человек находился, можно в 95 % случаев повторно идентифицировать его, используя данные мобильного телефона. Таким образом, возникает проблема конфиденциальности: вам нужно обрабатывать псевдонимизированные данные, но псевдонимизированные данные могут быть повторно идентифицированы.

Таким образом, цифровой архив стал эпицентром Радикальной войны, местом, где индивиды оказываются втянутыми в мириады потенциально неограниченных манипуляций с данными. Ключевым измерением этой "неограниченной" уязвимости является само время, поскольку именно потенциал смыслового воздействия на данные придает войне радикальную неопределенность. Поражает легкость, с которой миллионы людей из разных стран мира оказались под наблюдением с помощью смартфонов во имя соблюдения карантинных правил или понимания распространения COVID-19. Это показывает, как партисипативное наблюдение укореняется в набирающей силу информатизации обыденности: чем привычнее становится использование смартфонов, тем меньше люди воспринимают угрозы, исходящие от цифровой жизни. Однако данные, собираемые и собираемые в ходе совместного наблюдения, потенциально имеют неограниченное будущее применение для идентификации и преследования людей. Это способствует накоплению рисков и тревог, порождаемых радикальной войной.

Война не является исключением. MIOT подключает обычные устройства на поле боя к сети, передающей данные о боевом пространстве и через него, чтобы помочь бойцам получить информацию об обстановке. Эти боевые устройства изменяют характер и масштабы поля боя, объединяясь с гражданскими "умными" устройствами, чтобы изменить наши представления о войне, ее знании и понимании. Таким образом, у вооруженных сил появляется больше возможностей для атаки. В то же время процесс датафикации меняет место и власть элитных акторов (военных, правительств, новостных СМИ) и их отношения с участниками, аудиторией, жертвами и преступниками. Информатизация уже оказала влияние на то, как ведутся и переживаются войны. По мере того как наш анализ будет уводить нас все дальше от неопределенности кинетического поля боя, мы покажем, как эти быстро меняющиеся и повседневные цифровые культуры воспроизводят неопределенность в наших представлениях об архивах, истории, памяти, военно-гражданских отношениях и ведении войны.

Внимание

В результате взрыва данных знания людей о современном поле боя фрагментировались таким образом, что их не могут фильтровать только вооруженные силы. Солдаты используют смарт-устройства, подключенные к гражданским сетям сотовой связи, чтобы отправлять сообщения домой через социальные сети и при этом раскрывать, где они находятся. Гражданские лица, оказавшиеся между фронтами боевых действий, непреднамеренно подключаются к сетям wi-fi, принадлежащим деспотическим режимам, и предоставляют данные и сведения, которые могут быть использованы для целеуказания. Это имеет последствия для понимания производства, достоверности и права собственности на данные, но эти вопросы редко становятся частью анализа того, как понять смысл современной войны. В этом отношении война приобрела радикальный характер. Она не подвластна коллективному сознанию. Поток информации, который сегодня доступен в Интернете, ставит под сомнение возможность достижения какого-либо консенсуса относительно ведения, последствий и возможных способов предотвращения войны. Таким образом, наш аргумент противоречит идее о том, что больше информации означает лучшую демократию и принятие решений.

Сложность осмысления нового порядка социальных отношений, созданного партисипативным наблюдением, заключается в том, что изображения войны и насилия не имеют четко различимой или линейной структуры. Истории возникают асинхронно в наших онлайн-мирах и перекрестно оплодотворяются; из этого нового контекста могут быть построены новые смыслы. В этом отношении насыщенность и связность данных и информации ломает и переосмысливает опыт таким образом, что только искажает представления о том, что, когда, почему и кто воюет. Последствия этого для оправдания, объяснения войны и использования военной силы еще только начинают проявляться. Конечно, это не совсем новое явление. Взгляды людей на войну разделились на несколько реальностей уже в первые шесть месяцев 2003 года, задолго до того, как социальные сети оказали хоть какое-то влияние на жизнь XXI века.

Например, 15 февраля 2003 года по всему миру прошел день протеста против войны в Ираке. В более чем 600 городах от 10 до 15 миллионов человек вышли на марш против вторжения США в Ирак. Французский политолог профессор Доминик Рейнье подсчитал, что с января по апрель 2003 года 36 миллионов человек приняли участие почти в 3000 акций протеста. В протестах участвовало больше людей, чем проживало в Ираке. Это был самый крупный всемирный протест в истории, но Соединенные Штаты и их союзники проигнорировали протестующих и 20 марта 2003 года вторглись в Ирак. Примерно шесть недель спустя президент Джордж Буш-старший объявил об окончании успешного вторжения в своей речи "Миссия выполнена" на борту корабля ВМС США Abraham Lincoln. Когда на улицах Багдада, Мосула и Фаллуджи воцарился хаос, мысль о том, что война закончилась, стала для освобожденных иракцев полной неожиданностью.

Война в Ираке была спорной и породила несколько различных точек зрения на ее легитимность. За годы, прошедшие после вторжения, смарт-устройства сделали мир доступным для наших ладоней, ускорив скорость появления различных точек зрения на войну. Эти устройства освобождают людей от их непосредственных ожиданий, но также создают новые контексты, которые дезориентируют, даже если они создают новые способы, с помощью которых смысл генерируется из онлайн-опыта. Это особенно заметно в отношении социальных сетей, где по мере разрушения контекста разрушается и чувство времени (Brandtzaeg and Lüders 2018). Разрушенный контекст", который создается в результате этого процесса, является эффективным способом описания текущей ситуации, в которой война расширилась, а смысл стал запутанным. Следовательно, произошел переход от освобождающего чувства свободного интернета в начале 2000-х годов к тому, в котором каждое сообщение и каждый человек вызывают подозрение в 2010-2020-х годах. Таким образом, радикальная война имеет парадоксальный характер: она открыта и является частью повседневности, но при этом остается невидимой благодаря своей гипермедиации.

Например, Сара Вахтер-Боэттчер объясняет,

Не то чтобы технология разрушила мое доверие - по крайней мере, поначалу. Но она сломала мой контекст: Я не знаю, где нахожусь. Я не знаю, на работе я или на игре, смотрю ли я новости или общаюсь с другом. Раньше это казалось свободным: Мне не нужно было выбирать. Я мог просто существовать, плавая во вселенной, созданной мной самим. Но если это не контролировать так долго - недальновидные технологические компании и мои собственные мелочные желания, - отсутствие контекста породило нечто зловещее: место, где мотивы каждого вызывают подозрение. (Wachter-Boettcher 2018, p. 39)

Примером может служить участие России в развязывании открытой, но необъявленной войны против Украины во второй половине 2010-х годов. Вторгнувшись на Крымский полуостров в 2014 году путем переворота, Россия продолжила спонсировать нападения на Донецкую и Луганскую области на западе Украины. Внешне конфликт в Донецке и Луганске выглядит как традиционная "горячая" война траншеями, артиллерией и танками. Бойцы определяют линию фронта и сражаются на "ничейной земле". В этом контексте смартфоны становятся вектором атаки, позволяя хакерам-сепаратистам атаковать украинский персонал с помощью вредоносных программ, а также геолокации и атаки артиллерийских подразделений (Arquilla 2021). В то же время более скрытая война троллей, вирусов для смартфонов, кибератак и пропаганды в социальных сетях пытается сформировать повестку дня новостей и изменить восприятие (см. Hoskins and O'Loughlin 2015; Patrikarakos 2017; Singer 2018; Hoskins and Shchelin 2018; Pomerantsev 2019).

Такая деятельность не возникает спонтанно, а требует организации и руководства. Так, прокремлевское Агентство интернет-исследований в Санкт-Петербурге нанимает сотни киберработников на "ферму троллей" для создания в сети историй, видео, фотографий, мемов, комментариев и материалов, продвигающих российские интересы в Украине. Эти фермы и кибероперации создают и распространяют явные "фальшивые новости", но они также создают фальшивые профили ("сток-марионетки") в рамках кампании по распространению раскола и нагнетанию страха; все это - часть процесса, который, как они надеются, приведет к неопределенности, замешательству и бездействию как на фронте, так и среди гражданского общества за его пределами.

С другой стороны, это означает, что военная практика эволюционировала, чтобы использовать преимущества цифровизации и интернета. И все же (не)объявленная Россией скрытая война против Украины также была полезно охарактеризована в книге Metahaven (2015) как своего рода "черная прозрачность". Галлюцинаторная машина фантазии, вымысла, антагонизма и гламура, описанная Петром Померанцевым как постоянное зрелище, где "ничто не является правдой и все возможно" (Померанцев 2015, с. 6). В качестве информационной стратегии затуманивание конечности войны создает неопределенность и затуманивает процессы смыслообразования. Это, в свою очередь, дает кислород радикальной войне, подпитывая кризис репрезентации, который стратегия стремится контролировать, запирая цифровых индивидов в призму социальных медиа.