Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

Письма власти: о чем (не) пишут в памфлетах и мемориалах

В истории Хайленда 1715 г., как известно, это не 1745 г. Мятежные черты в социальном облике Горной Страны пока еще проступали под лукавым пером заинтересованных резидентов этого самого беспокойного в то время гэльского края, а процесс его планомерной интеллектуальной колонизации военными и гражданскими чинами и агентами правительства еще предстоял[588]. Пока же взору сэра Роберта Уолпола, лорда-казначея, первого «первого министра» (с 1721 г.) и лидера палаты общин в британском парламенте, представала мрачная и, казалось, бесперспективная картина всеобщей взаимной феодальной и/или клановой зависимости, опутывавшей архаичными и преступными социальными связями все шотландское общество.

«Рискну предположить, — весьма уверенно заявлял летом 1716 г. в анонимном письме Данкан Форбс из Каллодена, — что во всем королевстве не найдется и 200 джентльменов, не имеющих близких родственников среди тех или иных из мятежников». При этом «среди них нет ни одного, у кого бы не было друзей среди верных подданных короля»[589]. Учитывая крайне низкий уровень военно-политического контроля правительства в Горном Крае в этот период, верность этих предположений, очевидно, не вызывала сомнений. Тот же весьма информированный корреспондент правительства в Хайленде предупреждал: только уважение к королю удерживает его от открытой публикации этого письма, однако в том случае, если получатель скроет его содержимое, автор передаст копию в руки, которые позаботятся о том, чтобы довести содержащуюся в ней информацию до сведения Уайтхолла и Вестминстера. Более того, аноним установил Уолполу твердые сроки: извещение о том, что письмо получено и принято к сведению и рассмотрению, должно было появиться в «Лондонской газете» не позднее 20 сентября 1716 г.[590]

Свою угрозу Данкан Форбс так и не выполнил (правительство также не исполнило провозглашенных намерений), став в скором времени надежным проводником политики сэра Роберта Уолпола и мероприятий его правительства в Хайленде. Содержание и формы последних, между прочим, определялись в той или иной степени принимаемыми, игнорируемыми, но непременно учитываемыми сведениями и предложениями авторов, решивших проявить свои аналитические способности в письмах власти, так удачно апробированных лэрдом из Каллодена не только как средство политического давления, но и как жанр политического письма.

Большая их часть так и осталась до поры невостребованной (в особенности в том, что касалось реформирования феодально-клановых отношений в Горной Шотландии), однако об успехе интеллектуальных предприятий такого рода лучше судить на расстоянии. Возникновение одновременного общественного и правительственного интереса в 1746 г. (вслед за подавлением последнего мятежа якобитов, вновь нашедшего опору в Горной Стране) к сочинениям комментаторов первой половины 1720-х гг. (первыми изложивших социально-экономическую составляющую «Хайлендской проблемы» не с точки зрения магнатов и/или вождей, но как представленную подготовленному взору чиновника практическую задачу с «профессионально» рассчитанным алгоритмом ее разрешения) служит своеобразным подтверждением того, что их соображения, пусть и с задержкой почти в четверть века, в конечном итоге дошли до предполагаемого ими адресата — официальных властей, решительно настроенных на модернизацию Горного Края в сотрудничестве с компетентными комментаторами местных реалий[591].

Первым (и единственным в своем роде в публичном пространстве Великобритании до 1745 г.) в этом ряду появилось пространное «Письмо к английскому члену парламента от джентльмена в Шотландии…», опубликованное в 1721 г.[592] К этому времени в Северной Британии уже пять лет действовали комиссары правительства по конфискациям имений мятежников, выступивших против Короны на стороне якобитов в 1715–1716 гг., предвосхищая мероприятия правительства по умиротворению этой части Соединенного Королевства после подавления мятежа 1745–1746 гг.[593]

Так что когда преподобный Джон Уилсон, автор памфлета, уже на титульном листе кратко обозначил незамысловатым косым типографским набором содержание феодального права и клановых отношений в Горной Стране, а также их связь с мятежом, такая визуализация текста была призвана расставить акценты не только для верного понимания читателями авторской мысли, но и для ее грамотной интерпретации вовлеченными лицами в рамках актуальной шотландской политики.

Из этой увлекательной первой страницы, недвусмысленно ранжировавшей значение положений «Письма…» различными печатными шрифтами, становилось известно, что оно «касается различных форм рабской зависимости, в которых удерживается значительная часть [шотландского] народа как посредством магнатств, военных держаний, права опеки и других остатков феодального права, так и при помощи клановости», а также содержит «замечательные предложения по реформированию Хайленда и предотвращению в будущем мятежа»[594].

Новая стратегия репрезентации феодально-клановых отношений в Горной Шотландии предполагала интеллектуальную атаку на мнение заинтересованных сторон по двум основным направлениям: историческим изысканиям и юридическому анализу. Первые, обозначая угрозу и наполняя ее конкретным фактическим материалом, представляли собой обращение к прецедентам из сферы политической истории; второй, предлагая способы ее устранения, опирался на аргументы из области права.

Свое видение угроз преподобный представил как серию исторических фактов. Цепь опасных событий тянулась из глубины веков: «Заглянувшие в нашу историю обнаружат, что главы кланов часто поднимались на мятеж против наших принцев и часто вели войну друг против друга, нарушая спокойствие народа». Чем ближе к современности, тем более конкретными становились примеры: «Во времена Карла II [Стюарта], когда папизм и рабство замышлялись для нас, армия из 10 000 или 12 000 этих горцев была приведена на запад Шотландии», чтобы сломить оппозицию режиму Реставрации в среде ковенантеров, действуя «как во вражеской стране»[595].

После Славной революции «эти вожди и магнаты причинили изрядное беспокойство Вильгельму Оранскому», разбив войска генерала Маккея в битве при Килликрэнки. При королеве Анне «ежегодные пенсии выплачивались главам как папистских, так и протестантских кланов», что на практике означало «поддержание сторонников Претендента в Горной Стране в состоянии готовности к воинской службе». Не в интересах Короны, надо полагать, и «два мятежа в нашей стране с начала правления его Величества очевидно подтверждают», что сохранение феодального права представляет «для него и для всей королевской семьи большую угрозу»[596].

Сохранение и закрепление этих магнатств (пассивной хайлендской политикой Лондона и актом об Унии) закладывают основы для содержания постоянной армии в Соединенном Королевстве даже в мирное время: «Вам прекрасно известно, сколь многочисленны наши магнаты и вожди кланов [„150 лендлордов и 34 клана представлены по листам, прикрепленным к записям заседаний седьмого парламента Якова Стюарта“] и каким огромным числом приверженцев они располагают… в Горном Крае»[597].

«Хайлендская проблема» была, таким образом, удачно и ловко конвертирована в проблему содержания значительной постоянной армии в Великобритании в мирное время, позволив автору аккумулировать весь идеологический и риторический арсенал инвектив, направленных против одного из важнейших институтов Европы раннего Нового времени в рамках английской, а затем и британской традиции, а также выражать опасения, со времен Протектората Кромвеля и его вездесущих майоров связанные с угрозой «узурпации власти» правителем с опорой на «красные мундиры»[598].

При этом, принимая во внимание веяния времени, оказалось возможным проводить четкую грань между постоянной армией под началом паписта и постоянной армией, которая «никогда не сделает британцев рабами», подчиняясь протестантскому королю и сдерживая натиск католической Франции (укрепляя Британскую империю дома, в Горной Шотландии, и расширяя ее за рубежом)[599]. Определяя эту разницу в контексте постижения феодально-клановых отношений в крае, автору, как истинному легалисту, казалось очень важным отметить, что первая существовала за счет «деспотической власти вождей и магнатов», в то время как вторая «набиралась и содержалась для защиты нации, оплачиваемая общественными налогами, собранными со всего народа… И эти регулярные части единственные, которые король и парламент могут использовать для воинской службы»[600].

Юридическая сторона вопроса включала в себя апелляцию к правовой традиции Англии и правовым основаниям Великобритании, то есть к акту об Унии. В обоих случаях речь шла о необходимости привести британские королевства в общее правовое поле, распространив на Шотландию те свободы от различных форм феодальной зависимости, которыми Англия к моменту заключения Унии, предполагающей юридическое равенство подданных Соединенного Королевства, уже обладала[601].

В этом смысле Уния становится и критерием определения степени взаимной интеграции Англии и Шотландии и продвижения на пути к созданию единой британской нации. Не мудрствуя лукаво, автор в самом начале памфлета выдает квинтэссенцию своих соображений по этому поводу. Чернильным готическим шрифтом Джон Уилсон дословно цитирует преамбулу к акту парламента Карла II Стюарта от 1672 г., ликвидировавшему рыцарские держания в Англии. Попутно упоминается и Генрих VII Тюдор, «освободивший общины от зависимости от лордов», однако правление «веселого короля» в данном случае представлялось преподобному более подходящим примером приобретения англичанами свободы от норм феодального права, о которой шотландцы могли пока только мечтать[602].

При этом, как и в случае с использованием весьма ангажированной и болезненной для Англии темы постоянной королевской армии, автор вновь обращается за риторической и идейной поддержкой к одной из важных и чрезвычайно дискуссионных проблем общественно-политической жизни Соединенного Королевства, куда она перебралась вместе с английским парламентом, — к теме «готской конституции» и соответствующей интерпретации феодализма как явления общеевропейского (что нормализовало социально-экономическую реальность Горной Страны и задавало ей вполне определенный вектор развития) и вместе с тем исторического, преходящего (вполне в духе работ антиквариев, отражавших процесс «рождения» социального и «открытия» времени)[603].

И если в рамках соответствующих изысканий в XVII в. феодальное право как концепт и аналитическая категория бросало вызов «древней английской конституции» (с переменным успехом), то в начале XVIII в. антикварии изобрели то, что Д.В.Л. Эрл очень точно назвал «прокрустовым феодализмом», явившимся компромиссным вариантом его восприятия, завершившим войну интерпретаций предыдущего века[604].

Примирение представлений о «древней английской конституции» и о феодальном праве осуществлялось по трем направлениям: поддерживая миф о «готской конституции» (феодализм существовал в Англии до нормандского завоевания — феодальное право преобладало на континенте во времена англосаксов и, следовательно, должно было быть представлено в Англии), отрицая влияние нормандского завоевания и отстаивая равновеликую древность происхождения в Англии феодального и общего права[605].