История Индии

Пронзенная Бенгалия

Зачастую британцы считали свои завоевания в Индии случайными. Такое мнение тешило их самолюбие, создавало образ неумелой невинности и избавляло от необходимости отвечать на неудобные вопросы — например, как можно оправдать агрессию? Сам Клайв, обычно не отличавшийся ни умеренностью, ни осторожностью, долго и упорно мучился вопросом, стоит ли признавать то, что он назвал «суверенитетом Бенгалии». Спустя 12 лет крупный ученый сэр Уильям Джонс изумлялся, как Бенгалия, подобно перезрелому манго, «упала к ногам спящей Англии». Даже Уоррен Гастингс, покровитель Джонса и первый британский генерал-губернатор Индии, отвергал мысль о всеиндийском владычестве, основание которого приписывается ему. Об этом он «не хотел упоминать, не прибавив, что в его намерения это не входило»^{307}.

Историки британского владычества, ухватившись за эти эфемерные объяснения, обычно толковали триумф не в терминах стимула к завоеванию, а скорее как спасение от хаоса. Ост-Индскую компанию «засосало» в «вакуум власти», оставшийся после падения империи Моголов. Не возник местный режим, который мог бы заполнить эту «черную дыру», власть была раздроблена, экономика стремительно разваливалась. «Беззаконие» афганцев, маратхов и других «военных вождей» вызывало крики о помощи и защите, которые неизбежно повлекли за собой тщательно разработанную, поддержанную Британией систему «огораживаний», основанную на второстепенных союзах, охватывавших весь субконтинент. Территориальные приобретения и местные формы сопротивления, а также административные и финансовые аномалии вызвали к жизни политическую, юридическую и налоговую «колонизацию». Эта «колонизация» предположительно проводилась для восстановления традиционного порядка, который, давая преимущество англичанам, принес бы процветание и безопасность всем.

Эти взгляды с тех пор пересматривались. Утверждают, что «хаос» и «вакуум» частью были делом рук самой Компании, частью изобретением ее защитников, а частью — результатом неверного прочтения истории Индии. Нет достаточных доказательств экономического спада в конце XVIII века. Уже отмеченная живучесть рынка прав на сбор налогов и коммерческих концессий больше подтверждает динамизм, чем упадок. Местные режимы не противоречили политическим и культурным традициям Индии. А могущественные государства-наследники — Бенгалия, Хайдарабад (Низам), Пуна (пешвы), Майсур (Хайдар Али) и Лахор (сикхи) — значительно окрепли под властью Моголов, перед тем как исчезнуть или сдаться растущим амбициям Компании.

Экспансионистские притязания в контексте глобального империализма часто объясняют алчностью. Упор делается на удачу, выпавшую на долю отдельных людей Компании, так называемых «набобов», и на эксплуататорский характер политики, насаждавшейся их начальством. Свидетельств удачи множество, особенно среди обвинений возмущенных и завистливых соотечественников из Англии. Систематическая эксплуатация, которую сложно измерить, выводится из многочисленных примеров индийского протеста и связывается с голодом 1770 года, от которого вымерла четверть населения Бенгалии.

Но в Индии, где государственные сборы были основной статьей дохода правительства и где частные состояния едва ли отличались от государственных, алчность британцев привлекала намного меньше внимания, чем в Англии. При поздних Моголах, как и при их «Великих» предшественниках, власть и влияние зависели от завоеваний и доходов с земель. Алчность была неотъемлемым инструментом как управления, так и коммерции. Получившие власть купцы легко приспосабливались к новым обстоятельствам, не испытывая конфликта интересов. И хотя трудно доказать, что Компания или ее служащие исповедовали высокие идеалы, не менее трудно доказать, что их индийские соперники имели иные побуждения.

Отличало британцев ощущение чужеродности. Раса, вера, культура и цвет кожи свидетельствовали об инакости не менее, чем тщательно разработанное национальное самосознание. Все это вызывало поразительные противоречия. Вдобавок политика британского правительства часто вступала в разногласия с курсом лондонских директоров Компании, указания из Лондона (даже если они достигали Индии вовремя) зачастую игнорировались управляющими в Калькутте, а интересами Калькутты часто пренебрегали дочерние компании в Мадрасе и Бомбее. Трудно было определить четкий курс. Особенный и противодействующий характер британской экспансии — убедивший многих — был таков, что владычество казалось случайным. Но если согласованность отсутствовала, сплоченность оставалась. Несмотря на возможность личного обогащения и проиндийские интересы «брахманизированных» ученых вроде сэра Уильяма Джонса, верность полку службе, компании, короне и стране оказывалась крепче. Британское правление явилось настолько же невосприимчивым к индийской ассимиляции и раздробленности. насколько оно было бесспорным в период кризиса наследования. Власть была постоянной, вассальная зависимость — прочной. Здесь таился источник силы, более убедительный, чем экономическое преимущество и военная выучка. Ни один претендент на власть в Индии не мог сформировать столь единый фронт. Ни один иноземный захватчик не мог столь долго представлять собой угрозу.

Повторный захват Калькутты Клайвом и Уотсоном в конце 1756 года, их атака на соседний французский Чандернагор в начале 1757-го и победа Клайва при Плесси в июне 1757-го в то время привлекли к себе мало внимания в Дели, хотя позже стали считаться важными вехами «колонизации». Бенгалия давно избегала имперского надзора, а драчливые европейские торговые компании все еще казались второстепенными и паразитирующими придатками в иерархии Великих Моголов. Более того, «славные двести дней», которые праздновали британцы, совпали с зимой еще большего позора для императора Моголов, так как в январе имперская столица была захвачена более традиционным врагом в лице Ахмад-шаха Абдали. Абдали, афганец из клана Дуррани, шел по следам копыт всадников с окраин Гиндукуша, наподобие Махмуда Газневи и Мухаммеда Гури. Нападение на Дели стало кульминацией его четвертого вторжения в Пенджаб, большую часть которого он до этого отнял у губернатора Моголов и откуда уже завоевал Кашмир.

Беспрецедентным разграбление самой столицы не было. Семнадцать лет назад Абхади служил в войсках Надир-шаха, нового Тамерлана, который, узурпировав трон Персии и захватив Кандагар и Кабул, прошел через весь Пенджаб, чтобы напасть на имперскую армию в Карнале. Оттуда в 1739 году Надир вошел в Дели как завистливый гость императора. Маска дружелюбия продержалась не более 48 часов. За то, что случайно пролилось немного персидской крови, жители Дели заплатили страшную цену— Надир-шах приказал устроить всеобщую резню. Двадцать тысяч погибли за один день, и побоище продолжалось, пока персы вымогали фамильные драгоценности и спрятанные сокровища. Завоеватель с позором лишил короны императора Мухаммед-шаха, долго находившегося у власти и прославившегося своей пассивностью. Затем, после 58 дней разгула, который будут помнить даже тогда, когда британские «набобы» превратятся в дурную шутку, Надир-шах покинул Дели, забрав с собой денег на общую стоимость 8–9 миллионов фунтов и золотых и серебряных предметов на ту же сумму. «И это не считая драгоценностей без счета»^{308}. Среди последних был Павлиний трон Шах-Джахана и алмаз Кохинур, который снова вернулся в Персию. (Как он попал к Моголам — непонятно, если предположить, что это алмаз Хумаюна. Возможно, этот камень был подарен персидским шахом Тамаспом султану Голконды, а потом преподнесен Аурангзебу Мир Джумлой. Как бы то ни было, вскоре он снова отправился в Индию, когда перешел от Надир-шаха к его внуку Ахмад-шаху Абдали.)

В 1756 году Абдали решил, что имперская сокровищница опустела, «но Дели был разграблен, а его несчастные жители вновь обворованы, а дочери его осквернены»^{309}. Город Матхура разделил ту же судьбу, а Агра едва ее избежала. Абдали вернулся в Афганистан, подтвердив обладание Синдом, а также Кашмиром и Пенджабом. В 1760–1761 годах он возвратился и нанес сокрушительное поражение маратхам при Панипате. Достаточно сказать, что в конце 1750-х годов посягательства Британии на Бенгалию не были чем-то необычным. По стандартам того времени их можно даже назвать умеренными. По известному заявлению Клайва в парламенте, где, вероятно, рассматривалась его деятельность в Индии, возможности, открывшиеся после Плесси, выглядели почти невообразимыми.

Не было, по тогдашним понятиям, ничего особенно нового или вопиющего и в способе, которым Клайв и его приспешники устроили так называемую «революцию». Доказано, что в то время Бенгалия, хоть и не была «оазисом в охваченной войной Индии», оставалась все же более стабильной и процветающей, чем другие провинции империи Моголов. «На протяжении почти всего XVIII века набобы и британцы умудрялись поддерживать некий вид единства на территории в сотни миль до долины Ганга, минимум до Патны. Под их прикрытием заминдары установили вполне стабильный порядок»^{311}. Этот регион стал очень привлекательным для иностранных путешественников, и такое положение дел они не хотели нарушать. «Революция» Клайва была устроена только для смещения неугодного набоба. Она задумывалась не для смены существующего порядка, а скорее ради стабилизации.

Тогдашнее процветание Бенгалии, а также ее независимость восходят к началу века и к назначению того, кого позже, через 10 лет после «могольской войны Чайлда», назовут Муршид Кули-хан. Рожденный в семье брахмана в Деккане, носивший множество имен, Муршид Кули-хан был найден, обращен, усыновлен, а затем представлен на службу Моголам в качестве одного из персидских эмиров Аурангзеба в Декане. Выдающиеся способности завоевали ему диван, или звание канцлера Хайдарабада. Оттуда он был послан собирать дань с Бенгалии. Как и его предшественники Шер-шах и Тодар Мал, он составил новый список налогов, учредил эффективную систему сбора, которым занимались в основном индусы (или те, кому ее перепоручали), и безжалостно оную насаждал. Также он перевел большинство джагиров из самых богатых частей Бенгалии в менее облагаемые налогами регионы в Ориссе. То, что сейчас называют Западной Бенгалией и Бангладеш, стало преимущественно землями кхалсы, другими словами — их доходы с земель причитались императору благодаря блистательному дивану.

Доходы в казну тотчас возросли. Средства передавались Аурангзебу в Декан и помогали финансировать его вендетту против маратхов. Император так обрадовался, что переименовал своего канцлера в Муршида Кули-хана в честь одного уважаемого чиновника, организовавшего сбор налогов в Декане после захвата этой земли Шах-Джаханом. Кроме того, Аурангзеб поддержал авторитет своего дивана перед лицом субудара, или тубернатора Бенгалии. В результате Муршид Кули-хан стал занимать обе должности. Он покинул Дакку, чтобы найти новую столицу «Муршидабада». В течение двадцати лет, которые прошли после смерти Аурангзеба, пока императоры в Дели возвышались и падали, он продолжал поставлять десятки миллионов рупий в казну. Император Фаррухсияр, ответственный за столь ценный для Компании фирман, признал его губернатором, а Мухаммед-шах утвердил его зятя в качестве наследника. Во всем, кроме имени, Муршид Кули-хан был первым набобом Бенгалии и основателем независимого царства.