История Индии

Разобрать баррикады

Фигура Махатмы Ганди, с тонким длинным посохом в худых руках, повязанная платком и дхоти, скоро стала хорошо узнаваемым символом антиколониального протеста. Скудная одежда подчеркивала беззащитность апостола ненасилия, крепкий посох означал несгибаемость духа борца за права народа. Но если полуобнаженный Ганди призывал мир обратить внимание на борьбу Индии, то Джавахарлал Неру, выглядевший безупречно даже в домотканом костюме, призывал Индию обратить внимание на борьбу в мире.

Во время поездки по Европе в 1927 году Неру посетил Конгресс угнетенных народов в Брюсселе, его выбрали в исполнительный комитет Лиги против империализма и пригласили в Москву на десятилетие Октябрьской революции. Неру был социалистом еще со времен учебы в Кембридже, у него остались тесные контакты с британской лейбористской партией. Мировое марксистское движение видело в нем удачное пополнение. Неру в 1930 году заставил Конгресс потребовать полной независимости Индии, затем подкрепил эти требования новой программой гражданского неповиновения, а теперь обращал внимание на то, как изменилась международная обстановка.

По всей Азии борьба против колониализма тоже входила в финальную стадию. Сукарно — еще один обаятельный молодой лидер — бросил вызов Нидерландам в их ост-индских владениях или, как стали говорить, в Индонезии. Подобно Индийскому Национальному конгрессу, Национальная партия Индонезии (НПИ), добиваясь независимости, получила мощнейшую народную поддержку. Когда в 1930 году Сукарно судили за подстрекательство, он произнес одну из самых выдающихся речей своего времени. «Солнце не встанет от крика петуха, — утверждал он. — Петух кричит, оттого что восходит солнце». Освобождение от колониального управления было исторически неизбежно, пробуждение народов Азии — неостановимое явление, а не результат воли их лидеров. Даже Неру не смог бы сказать лучше. С берегов реки Рави, из окрестностей Лахора, в новогоднюю полночь 1930 года он приветствовал новый индийский флаг. Заря нового десятилетия предвещала светлую эру освобождения и процветания для всей Азии. «Можно даже услышать, как звучат обещания, которые держат, — говорил Сукарно своим сторонникам. — Как далекий звук гамелана лунной ночью».

В Манчжурии уже рассвело. «Восходящее солнце» выплыло на хвосте претензий Японии на материковые территории, которые затрагивали и Индонезию Сукарно, и даже Индию Неру. Первая проба деколонизации, пусть негромкая, произошла в северном Китае и тоже в 1930 году Британцы спустили флаг в порту Вэйхай, который называли вторым ГЬнконгом. Со времен Войны за независимость США это был первый случай, когда Британия отдавала территории национальному правительству. В том же году в настоящем ГЬнконге группа вьетнамских беженцев, которой руководил Нгуен Ай Куок, основала Коммунистическую партию Индокитая. Позже эта партия станет главной силой антифранцузского Вьетминя. Нгуен Ай Куок после десяти лет подпольной работы приобретет известность под именем Хо Ши Мин.

Это был год больших надежд для национальных движений. Год, когда великие державы распростились с мыслью о том, что они представляют мировой порядок. Упадок в Малайе был столь силен и настолько снизил спрос на каучук, что наемные работники-тамильцы стали возвращаться в Индию, а плантаторы-европейцы одалживали денег, чтобы уехать домой. Индийским капиталистам тоже пришлось тяжело. Промышленность Бенгалии, зависевшая от экспорта джута, стояла на пороге краха. Даже в Лондоне и Нью-Йорке дела обстояли не лучшим образом. В 1929 году обрушились рынки. В 1930-м разразилась Великая депрессия. Концертные залы превратились в столовые, а улицы промышленных городов наполнились толпами голодных безработных. Избранные правительства осторожничали. Приоритет получали расходы на внутренние социальные нужды. Власти добивались сторонники этого приоритета, как, например, лейбористская партия Великобритании, те, кто критиковал международные программы поддержки и приветствовал распад империи. Западный капитализм пребывал в кризисе, там же находилась и колониальная система, которую (если верить империалистам) он подпитывал или которая (если верить марксистам) подпитывала его. В любом случае после 1930 года западные империи стали терять Азию. Великий идол империализма XIX века сотрясся, и его механизм поломался. За 30 лет все империи покинули Азию, только американский фургон застрял в болотах Вьетнама.

Интернационалистам, таким как Неру, не терпелось разобрать баррикады, но непостижимый Ганди начал свой марш в историю, и водовороты бурного времени словно его сторонились. В 1920 году он занимался прялками, в 1930 — солью. Неру был в отчаянии. «Соль внезапно стала мистическим словом, словом силы… Мы в замешательстве, национальную борьбу нельзя заправить обычной солью»^{386}. Комиссия Саймона рекомендовала не менять центральное правительство и даже не думать о статусе доминиона, на котором настаивали Беспартийный съезд и Мотилал Неру в своем докладе. Казалось, даже питательный бульон уступок высох. Теперь борьба нового Конгресса за полную независимость и деятельность Неру и Ганди нуждались в новых инструментах и требовали новой программы действий.

Но Ганди решил в последний раз напрямую обратиться к вице-королю, лорду Ирвину. Он потребовал снизить налог на землю вдвое, закрепить курс рупии, запретить продажу алкоголя, защитить индийских производителей одежды, отменить налог на соль, выпустить политических заключенных и много чего еще. Никто не ожидал, что Ирвин на это согласится. Махатма, жалостливый взгляд которого таил хитрость и непреклонность, проверял, насколько действенным при такой расстановке сил окажется воззвание к массам. В конце февраля 1930 года он объявил, что главной точкой приложения усилий станет соль. Массовое неповиновение должно было означать, что человек вправе пользоваться обычными, общедоступными благами беспошлинно.

Соль издавна добывали в прибрежных солеварнях, откуда увозили на продажу в глубь материка. По крайней мере, со времен Великих Моголов эта добыча составляла монополию государства и облагалась налогом. В XVIII веке Ост-Индская компания получила фирман падишаха Фаррухсияра, освобождавший ее от местного налога на соль. Распространив это право на своих агентов, Компания захватила монополию на торговлю солью в Бенгалии и пользовалась ей до самой битвы при Плесси. Роберт Клайв отменил монополию Компании, и с тех пор налоги стали отходить правительству. Налог был низок. Керзон пытался снизить его еще сильнее. Потом он немного повысился, но все равно составлял менее четверти рупии в год на человека. В сумме он не приносил и четырех процентов государственного дохода. Зато его собирали повсюду — ведь соль употребляли все. И возмущались тоже все. Как объяснял Ганди, «кроме соли, да еще воды, нет ничего такого, за что можно обложить налогами всякого, даже миллионы голодающих, больных, увечных и беспомощных. Значит, этот налог — самый бесчеловечный, каким можно обложить население». Из древнего пережитка налог внезапно превратился в вопиющую несправедливость. Поскольку монополия на соль имела законные основания, все, кто ее нарушал, подлежали наказанию.

По этому поводу Ганди собрал сторонников, оповестил прессу и приступил к одной из главных стадий борьбы за независимость — начал месячный соляной поход от своего ашрама Сабармати под Ахмадабадом до Данди, на побережье Гуджарата. Там «6 апреля 1930 года, взяв щепотку соли, Ганди-джи торжественно провозгласил Движение гражданского неповиновения, каковое в истории национального освобождения осталось непревзойденным для тех крестьянских масс, которые оно избавило от гнета»^{387}.

По всей стране, от северо-западных границ до Восточной Бенгалии и Тамилнада, состоялись и другие походы. Некоторые имели своей целью крупные соляные заводы, где тысячи протестующих были избиты полицией и арестованы. Правительство, удивленное, что предметом яростных протестов стал такой пустяк, как налог на соль, вначале реагировало осторожно. Но активное гражданское неповиновение, поддержанное даже пассивными сторонниками несотрудничества, бросало открытый вызов закону. По мере того как движение распространялось, повсюду начинались споры, нужно ли платить арендную плату, подоходный налог, отдавать в залог землю и имущество. Многие этого не делали. К тому же движение совпало со всплеском активности террористов на таких окраинах, как Читтагонг и Пешавар. Менее чувствительным, зато более эффективным было массовое участие людей в мирных акциях, в пикетировании заводов, производивших алкоголь, в бойкотах-свадеша, в харталах торговых предприятий и сельских сатьяграхах (приправленных нарушением лесных границ). Позже Джавахарлал Неру оценил количество участников акций протеста 1930 года в 92 000 человек (по официальным данным — около 60 000). Среди задержанных оказывались и он, и Мотилал, и вся верхушка Конгресса, и даже Ганди. Комитеты Конгресса были объявлены незаконными, вышли специальные указы о цензуре прессы и запрете пикетов.

Однако кампания оказалась сравнительно недолгой. Она едва дотянула до 1931 года, и хотя в 1932–1934 годах возобновлялась, полной силы уже не набрала. Более того, если она была призвана «не столько ослабить администрацию, сколько усилить и объединить индийский народ, чтобы он мог влиять на политику»^{388}, успехи ее были невелики. В отличие от выступлений против законов Роулатта в 1919–1922 годах, протесты 1930–1931 годов не получили поддержки мусульман. Приправа оказалась не столь универсальной, как надеялся Ганди, и мусульмане предпочли соль правительства соли Конгресса. Фактически, Джинна и другие мусульманские лидеры оказались на стороне Лондона. Они, как и в случае реформ «Монтфорда», пожертвовали революцией ради нового витка дискуссий.

Чтобы сгладить негативную реакцию на отчет Саймона, вице-король Ирвин заявил, что своей целью реформы «Монтфорда» ставили достижение статуса доминиона. Он предложил созвать конференцию, на которой будут представлены интересы всех партий. Причем предполагалось не ограничиваться обсуждением доклада Саймона. Фактически британцы надеялись отвести индийцам глаза, чтобы вместо волнений из-за мелких реформ они занялись обсуждением будущего статуса Индии, ее положением автономного государства и доминиона в составе Британской империи. Образно говоря, участникам конференции предлагалось обсуждать границы леса на карте и позабыть о живых деревьях.

Конгресс, имея более привлекательные ориентиры, отказался от участия. Там рассматривали статус доминиона как альтернативу пурна свараджу, полной независимости, и подозрительно относились ко всему, что было связано с конференцией. Первое заседание конференции состоялось, как выразился Ганди, словно «Гамлет» без принца. Но когда в 1931 году конференция собралась на второе заседание, Ганди посетило одно из его внезапных озарений. После личной беседы (уязвленный Уинстон Черчилль иронизировал над тем, что представитель короля снизошел до разговора с «полуголым факиром») Ганди и Ирвин подписали пакт об освобождении арестованных и других уступках. Теперь Ганди доверял Ирвину и с готовностью принял участие в конференции, которая возобновила заседания в конце 1931 года.