Аэций. Клятва Аттилы

Августа в изумлении смотрела на сына. Неужели он приказал убить Констанция Феликса из-за какого-то состязания колесниц. А потом едва не убил Аэция, чтобы расчистить префекту претория вожделенное место консула.

Валентиниану было шесть, когда казнили узурпатора, захватившего его трон в Равенне. Галла Плакидия помнила свое умиление, когда её милый августейший мальчик потребовал тоненьким, но весьма уверенным голоском, чтобы узурпатору отрубили кисть и посадили верхом на осла. Тогда это не казалось чем-то ужасным. Напротив, приказание юного императора исполнили в точности. Августа позволила ему наслаждаться казнью и думать не думала, какие мысли запечатлеются у него голове. И вот теперь пожинала плоды. Свалить вину было не на кого. И это было страшнее всего.

— Ты хотя бы понимаешь, что натворил? — вырвалось у неё из груди. — Из-за твоих приказов все, кто причастен к маскам, лишатся своих голов.

— Только попробуй их тронуть! — вскричал Валентиниан. — За каждого я прикажу убить десяток твоих любимчиков. Думаешь, я не знаю, почему ты благоволишь Аэцию? Он напоминает тебе этого грязного варвара, Атаульфа, которого ты хотя бы любила в отличие от моего отца!

Обвинение было слишком оскорбительным, чтобы ответить. И в то же время слишком правдивым, чтобы смолчать.

— Ты сам не знаешь, что говоришь, — сказала Галла Плакидия, найдя в себе силы сдержаться. — Тебя запутали. Заставили совершать поступки, всю тяжесть которых ты не способен понять…

— Ах, не способен?! — истерически крикнул Валентиниан и с грохотом скинул со столика блюдо и все, что там было, прямо под ноги матери. — Я — император! Ты обязана делать то, что тебе говорят. А иначе маски появятся вновь!

— Не смей угрожать мне, я твоя мать! — не выдержала августа и, видимо, так напугала сына, никогда не слышавшего её крика, что он мгновенно разразился рыданиями.

— Ты мне не мать! Ты меня ненавидишь! Лучше бы я умер от какой-нибудь хвори!

Вынести это Галла Плакидия оказалась не в силах.

— Не говори так. Разве я могу ненавидеть собственное дитя, — пробормотала она, бросаясь к своему дорогому ребенку. Ласково обняла его и нежными поцелуями вытерла каждую слезинку. — Всё, что я делаю, открываю глаза по утрам, даже просто дышу — это только ради тебя. Ради того, чтобы ты был здоров, чтобы римский народ прославлял своего императора, чтобы все твои недруги обратились в пыль. А взамен прошу об одном — довериться любящей матери…

— И тогда ты назначишь Петрония Максимуса консулом? — тихим шепотом спросил Валентиниан.

— Хорошо. Назначу, но не сейчас, — сказала августа, устав от его упорства.

Валентинан хотел было возразить, но она опередила его возражения.

— Петроний Максимус станет консулом на следующий год. Клянусь, что не выберу никого другого. А ты поклянись, что маски не будут никому угрожать. Особенно это касается Аэция. Ты никогда, ни при каких обстоятельствах не причинишь ему зла.

— Не причиню, — помедлив, произнес Валентиниан.

— И не забудешь улыбнуться ему при встрече?

— Не забуду… Теперь он вернется в Равенну?

— В Равенну или Рим. Я думаю снова перенести столицу.

— Зачем? — удивился Валентиниан.

— Затем, чтобы наши владения стали сердцем Римской Империи. А владения императора Феодосия — её восточной окраиной, как было раньше, — терпеливо пояснила Галла Плакидия, раскрывая свою мечту.

Без поддержки Аэция об этом нечего было и думать. После смерти Флавия Бонифатия, о которой поведала его вдова Пелагея, Аэций остался последним из римлян, способным возглавить армию и поддержать порядок.

«Надо как можно быстрее вызволить его из заточения. И по возможности сделать это лично», — рассудила августа. Тогда Аэций не сможет обвинить её в вероломстве и в сговоре с масками. Теперь, когда она знала правду, превратности долгого пути пугали её гораздо меньше, чем угроза утратить доверие лучшего полководца Империи из-за того, как с ним обходятся в крепости.

В тот же день в Равенне было объявлено, что августа отбывает на север. Истинную причину отъезда, как и точное направление, Галла Плакидия открыла лишь нескольким приближенным, но, как это часто бывает, подробности её разговора с вдовой Бонифатия долетели до тех, кому знать о них вовсе не полагалось. Среди этих последних был и горбатый карлик Зеркон. Императорский шут.