История Индии

Туглукиды

К востоку от Кутб-Минар лежит пригород — Южный Дели, мало-помалу пришедший в запустение, шесть километров монументальных развалин. Циклопические валы и бастионы Туглукабада — самой дальней из более чем дюжины крепостей, когда-то составлявших султанский Новый Дели. Затем он превратился в Старый Дели, а теперь это мертвый Дели. По ночам в развалинах рыщут шакалы, а днем над ними кружат какие-то птицы, а может быть, кровожадные гули.

Построенный султаном Гийяс ад-дином Туглуком в начале 20-х годов XIV века, Туглукабад раскинул свои бастионы и стены над заросшими акацией и диким кустарником пустошами, где пасутся лишь козы. Низко пролетают самолеты, заходя на посадку на ближний аэродром. Вдалеке отдельные группы многоэтажек возвышаются из тумана, как острова над морем. Современный Дели тянется к югу, подминая кустарник отдельными постройками, превращая козьи тропки в дороги. Современная столица может даже поглотить Тутлукабад, как это уже случилось с мечетью Кутб-ад-дин-Айбака, Лалкотом Илетмиша и Сири, крепостью султанов Хильджи.

Султан Гийяс ад-дин Туглук покоится под стенами Туглукабада, в гробнице, которая удостоилась весьма показательной критики. Грозные, как у военной крепости, наклоненные внутрь стены напоминают нам о Джеймсе Фергюсоне, дилетанте XIX века, который первым взялся за систематическое изучение индийской архитектуры по аналогии с египетскими пирамидами. Он долго восхищался солидностью этого сооружения, называл его «лучшим образцом захоронения воителя». Но в отличие от огромной мрачной военной крепости, камни которой ладно подогнаны друг к другу, гробница с приземистым куполом сделана из блеклого песчаника и не слишком белого мрамора, которые под действием ежегодных сезонов дождей потрескались и почернели. Здание стоит в грязной котловине, местами в болоте, где когда-то находился искусственный пруд. Через грязь проходит мощеная дорога со множеством арок, снабженных отлично подогнанными решетками. Гробница Туглука напоминает скорее место заточения, чем упокоения.

Шейх Низам ад-дин Аулия, суфийский святой и мистик, в честь которого тоже названа часть Дели, мог бы порадоваться, что дух первого султана Туглука столь надежно заточен. Помимо того, что считал султана небрежным в вопросах веры, он наложил на Туглукабад проклятие, которое остается в силе до сих пор: «Я басе гуджар, я рахе уд-жар» (пусть принадлежит гуджару, то есть пастуху, или стоит в запустении). И именно он ответил султану, который, возвращаясь из похода, подъезжал к стенам города и попросил о ночлеге, загадочной фразой: «Дели еще далеко». Предсказание сбылось — до Дели султан так и не доехал. Последователи шейха усмотрели в этом доказательство сверхъестественной силы Низама. Но во враждебности между святым и султаном наиболее пытливые умы находят доказательства заговора. Все зависит от того, было ли о приезде султана известно заранее, а на этот счет история однозначного ответа не дает.

В 1320 году, успешно закончив пятилетнюю борьбу за престол, которая началась после смерти Ала ад-дина, Гийяс ад-дин Туглук искусно сочетал примирение с соперниками и щедрость к сторонникам и родне. Из родни самым заметным был старший сын и прямой наследник, будущий Мухаммед бин Туглук. Его направили в Декан, выяснить отношения с постоянно бунтующим царем Какатии, Пратапарудрой из Варангала. Со второй попытки взяв Варангал, Мухаммед в 1323 году отбыл в Дели, чтобы исполнять роль правителя, пока сам Гийяс ад-дин не вернется из похода на восток. Наместники в Бенгалии неожиданно попросили укрепить власть султаната. В то же время мятежные индусы в северном Бихаре, в районе города Тйрхут, также требовали внимания. В обоих случаях за 1324–1325 годы удалось обойтись малой кровью. Но когда султан возвращался из удачного похода, уже на подъезде к Дели с ним случилось несчастье.

Готовясь к торжественному прибытию в новую крепость Туглукабад, он приказал своему сыну Мухаммеду построить деревянный помост для украшения местечка под названием Афганпур, где-то на берегу Джамны. Приказ исполнили. На этом помосте произошла встреча отца и сына. У Барани сказано только, что отец и сын пировали, затем Мухаммед и другие сановники отошли, чтобы омыть руки после приема пищи. Тогда «с неба раздался гром, и навес, под которым сидел султан, рухнул, раздавив его насмерть, а с ним еще человек пять или шесть»^{202}. Это произошло в июле, в сезон бурь, а навес вряд ли имел громоотвод. Но обычно Барани не столь скуп на подробности. Возможно, он не присутствовал при несчастье лично, просто озвучил официальную версию. А возможно, те, кто придерживался официальной версии, были людьми, с которыми Барани не мог не считаться.

Впрочем некоторые писатели высказывают иное мнение на этот счет. Среди таких авторов — Ибн Батута, заслуженный ученый-мусульманин из Марокко, чьи пятилетние приключения на трех континентах сделали его «самым знаменитым путешественником эпохи» на несколько веков. Ибн Батута начал свой долгий путь в Индии через 8 лет после трагедии в Афганпуре, но за «Путешествия» он засел, очутившись дома, в родном Фесе, где его никто не стал бы запугивать или подкупать. Более того, его версия событий исходит от человека, который при них присутствовал, от другого почтенного делийского суфия. Как и Низам ад-дин Аулия, тот тоже не любил Тутлуков и был рад возможности нелестно о них отозваться. С другой стороны, он заслуживает доверия, поскольку отмечает, что навес должен был рухнуть, что Мухаммед приказал провести слонов, чтобы помост точно развалился, что время падения было спланировано очень удачно, на час молитвы, когда остальным пришлось уйти, и что можно было лопатами и кирками освободить выживших из-под завала, пока еще не стало слишком поздно. Вдобавок он считает, что среди погибших вместе с султаном не случайно оказался Махмуд — другой, любимый сын.

Все эти доводы мало волнуют историков. В конце концов в то время правители нередко гибли в военных походах, а отцеубийство было обычным делом. Даже если правитель умирал в собственной постели, все равно возникали подозрения, что его отравили. Споры вокруг гибели Гийяс ад-дина продолжаются только потому, что смерть правителя может многое сказать о характере наследника.

А это был Мухаммед бин Туглук, среди всех правителей Индии фигура наиболее сложная и противоречивая. Его иногда называют Мухаммед Кхуни, то есть Кровавый. Индийский Нерон или Иван Грозный, самый аристократичный, хладнокровный, помешанный на власти и бедовый из султанов. Но он же был самым талантливым, воспитанным, дружелюбным и даже любимым. «Был он гением или лунатиком? Идеалистом или визионером? Кровожадным тираном или благодетельным царем? Еретиком или преданным мусульманином?»^{203} Для индийских историков, приверженцев разных религий и идеологий, он остается загадкой. Те из них, кто склоняется к индуизму, считают, что Мухаммеду нет прощения, и готовы принять версию Ибн Батуты. Приверженцы ислама стоят за версию Барани и оправдывают Мухаммеда. Якобы он был непонятым царем-философом, просто ему не повезло, и единственной его ошибкой стало вступление в спор с улемами — учеными-богословами.

К этому влиятельному классу принадлежал и сам Ибн Батута. Мухаммед впоследствии назначил его главным судьей Дели, затем одним из своих послов. А в промежутке между этими назначениями скомпрометировал его так, что тот всерьез опасался за свою жизнь. Ибн Батута попал в зависимость от странностей характера своего повелителя, который мгновенно переходил от уважения к презрению, то исполняясь царского великодушия, то потакая собственным прихотям. Ибн Батута писал, что у султана были два основных занятия — он раздавал дары и проливал кровь.

Тиран Мухаммед вел простой образ жизни и страсти свои ограничивал. В отличие от многих безрассудных султанов, он не испытывал тяги к опьянению, но и не пытался запретить алкоголь. Он был прекрасно образован и очень умен. Он настолько превосходил умом своих советников, что скоро решил обойтись без них. Он слагал превосходные стихи. Он отлично разбирался в медицине и математике. Его эпистолярное творчество — предмет зависти лучших мусульманских каллиграфов. Такому покровителю искусств, как он, не было равных до периода Великих Моголов. «Но особо его отличала, — пишет Ибн Батута, — щедрость, столь чудесная, что о подобной ранее не слышали».

Вот об этой щедрости, как и о непомерной жестокости, и хочется отдельно поговорить, хотя во время правления Мухаммеда происходили такие невероятные события, что логику его поступков проследить не всегда просто. Султан был неутомимым ратником и в самом начале правления добился некоторых успехов, внедряя закон ислама в таких областях, как Декан, признавший власть Дели. За первые годы его правления султанат значительно приблизился к статусу Индийской империи, чего не происходило при Хильджи. Правда, это лишь вдохновило Мухаммеда на новые, более далекие походы. Грандиозный замысел повторить поход Александра Македонского, покорив Хорасан (в том числе Афганистан, Иран и земли современного Узбекистана) и Ирак, провалился из-за дороговизны. Барани пишет об огромных суммах, затраченных на подкуп сторонников в этих странах и о коннице в 370 000 голов, которую набрали и целый год содержали, пока проект не рухнул.

Тогда вместо хорасанской авантюры появился другой план. На сей раз, пишет Барани, была поставлена цель «привести под сень ислама горы, лежащие между индийскими и китайскими землями». В западные Гималаи отправилось войско в 60 000 отлично экипированных воинов. Армия прошла только до Кулу или Кумаона. Там она была разбита «индусами, которые перекрыли горные проходы и отрезали путь к отступлению». «Лишь десять всадников вернулись в Дели, чтобы поведать об этом несчастье»^{205}.

Со временем политика Мухаммеда стала приносить разрушительные результаты, и внутренние мятежи приобрели более или менее постоянный характер, их масштаб и частота нарастали. Подавляя раздоры, в частности между мусульманами и индусами, он поступал, как любой нормальный правитель. Это требовало сил и значительных затрат, зато сохраняло государственную целостность, уберегая страну от гражданской войны. Такую политику султан проводил беспристрастно, с полным чувством ответственности, характерным для всех его дел. Справедливость требовала смерти бунтовщиков, и чем больше было недовольных казнями, тем более жестокими становились расправы. Один из первых попавших ему в руки бунтарей был заживо освежеван. Его кожу прибили на шест и выставили напоказ, а тело порубили, потушили с рисом и подали семье несчастного. «Жестокость при подавления этого мятежа, — пишет один из самых строгих критиков Мухаммеда, — создала такой варварский, если не сказать бесовский образ, что ему больше не понадобилось проявлять оную в такой степени»^{206}. Мусульманам доставалось не меньше, чем индусам, простые участники беспорядков карались так же, как их зачинщики. Исключений султан не делал. Хотя, если видел в мятеже не политические склоки, а личный вызов, он карал строже. Отчасти тайна его личности раскрывается в диалогах с Барани. Он не согласился с замечанием, что строгость может иметь обратное действие, но был очень уязвлен тем, что в ответ на свои добрые дела получает упрямство и неблагодарность.