Орбека. Дитя Старого Города

ROZDZIAŁ IX

Назавтра Орбека, которому очень было важно, чтобы отмыть своё божество от несправедливых подозрений, сам побежал искать Славского, но дома его не нашёл. По городу крутился напрасно, судьба хотела, что не мог его встретить, вернулся поэтому домой, но торжествующий, весёлый, и не замечая даже с какой насмешливой миной смотрели на него люди. Хотя недавно Мира пережила такую грозную отповедь, даже ни на один день не изменила режима жизни, имела вчерашние обязательства, обещанные свидания, прогулки, обед, ужин, так что допоздна не было её дома. Возвращаясь, однако, наверх, она признала правильным на минутку своим присутствием прояснить келью отшельника. Вошла в неё вся благоухающая, лучистая, разогретая разговором и испарениями чужой весёлости, истинная вакханка, но очаровательная и весёлая. Она бросилась на чёрное кресло Валентина, жалуясь на усталость.

Он улыбнулся.

– Твоя это вина, – сказал он, – повторяю тебе это сто раз, а ты меня слушать не хочешь, рассеянная, на вид весёлая; жизнь, брошенная в добычу людям, счастья не даёт. Каждая из вас, когда устанет от безделья, думает, что этот свет зовётся развлечением, сумеет её насытить, но эта ваша забава есть как изнуряющий напиток, который пробуждает ещё большее желание…

– Потому что ты мужчина!

– С этой точки зрения каждая из вас может быть мужчиной, – говорил Валентин, – но нужно подумать и поверить, что в глубине того, что вам кажется развлечением, только бесцельность и пустота, а в это как раз поверить не хотите. Я иначе понимал жизнь, где-то в стороне, в тишине, жизнь вдвоём с искусством, с книжкой, с природой… Но ты, ты в этой жизни уже не выдержала бы долго, у тебя привычки.

– Да, признаюсь, я имею плохие привычки, а ты знаешь, как человек легко их приобретает. Сама чувствую, что меня это не развлекает, не насыщает. Что же? Однако к этой нездоровой пище привыкли уста мои.

Орбека вздохнул.

– Выедем отсюда по крайней мере, – сказал он, – перестанут говорить. Подумают, что клевета.

Мира, которая была вполне сторонницей путешествий, заколебалась, что-то её, видно, в Варшаве задерживало.

– А! Не сейчас ещё, по крайней мере… не теперь… позже… поедем охотно…

– Как хочешь! – сказал послушный Валентин. – Видишь, что я не требовательный, и однако, позволь мне хоть раз похвалиться собой – трудно придумать более неприятного положения, чем моё. В собственном доме я как чужой и едва терпим, что-то наподобие невыносимой старой вещи, которую прячут за штору. Я почти никогда тебя не вижу, люди тебя крадут у меня, ты для всех целый день, для меня редкой минуткой, и то, когда устала и нуждаешься в отдыхе. Мне часто не разрешено показываться наверху, потому что есть тот или этот из гостей, в отношении которого моё присутствие было бы компрометирующим, впрочем…

Валентин замолчал. Мира была в течение какого-то времени немного обеспокоена, чувствовала справедливые побуждения этих упрёков, а не могла позволить, чтобы ей их делали. Измеряла только свою силу и мощь, чтобы спасительный оборот придать этой грустной речи; поскольку она ни в коем разе не хотела быть побеждённой и уйти без триумфа.

Её лицо несколько покрылось тучками, морщинками, грустью, туманом гнева, уста задрожали.

– Это правда, – отвечала она медленно, – ты рисуешь своё положение такими отчётливыми красками, что трудно не признать их правду. Это правда. Я так невыносима, что не могу изменить жизнь, ты такой бедный, что не хочешь к ней привыкнуть, стало быть, зачем тебе быть несчастным? Я на это не вижу иного спасения… только расстаться, да, расстаться.

Последнее слово она произнесла с отлично разыгранным чувством. Валентин, которому не пришло в голову, что она могла быть доведена до такой крайности несколькими словами, брошенными из открытого сердца, удивился и испугался.

Исподлобья кокетка мерила его косым взглядом, думая, покинуть ли опасное испытание, или продвигаться дальше до его края.

Орбека стоял, колеблясь только, как попросить у неё прощения; она заметила, что ничего не угрожало, и начала говорить дальше:

– Скажи только слово, завтра меня тут не будет, как птица потрясу крыльями и улечу… Я – твоя помеха, бремя, крах, увы! Я себялюбивая, недостойная… чудачка.

Говоря это, она встала. Орбека был всё более смешанный, хотел уже броситься к её ногам, просить прощения, когда Мира, рассчитав, что может растянуть сцену, а потом ею воспользоваться, вдруг встала, прикрыла глаза платком и выбежала, хлопая за собой дверью.

О, бедное ты, человеческое сердце! Не раз, не раз в жизни ты даёшь обмануть себя, чувствуя обман, так тебе нужны вера, надежда и любовь! А искать их где-нибудь в другом месте, как в человеческом сердце, не умеешь. Сто раз преданный, ты возвращаешься к тому высохшему источнику за новым мучением, которое есть новым удовольствием. Разум указывает тебе эту плохо прикрытую лохмотьями фальш, нагота которой светится через рваные дыры поношенного покрытия, и однако… идёшь как птица в силок неумелого ловца, который любовью вводит тебя в заблуждение.

Орбека остался внизу в отчаянии, Мира побежала к себе, мало обеспокоенная всей этой историей, потому что была слишком уверена, что она окончится её победой.

Едва она вышла, постучали… была это навязчивая Анулька, которая шпионила за болью бедного пана, из сострадания к нему, как муха, которая летает над огнём, когда в нём другая сгорает.

– Какой-то пан хочет увидеть вас.

– Какой это пан? – спросил Валентин, и сразу на мысль ему пришёл Славский.

– Просить его.

Дверь отворилась, это действительно был Славский, который, узнав дома, что его искал Валентин, думая, что нужен ему, немедленно прибыл. По взгляду он ни о чём догадаться не мог. Они подали друг другу руки.

– Я тебе нужен? – спросил он.

– Да, – ответствовал хозяин, – но по многим причинам… я хотел бы поговорить с тобой где-нибудь в другом месте… не здесь.

Славский с состраданием на него посмотрел.

– Капает дождь, – сказал он, оглядываясь.

– Зайдём, куда хочешь, – отвечал Орбека, – в первую попавшуюся кофейню или кабак. Пойдём.

Они немедленно вышли.

В Варшаве уже в то время расположение к игре в бильярд повлекло к основанию нескольких таких мест, в которых рядом с бильярдом были разные напитки и закуска. Не всегда, но иногда по какой-то случайности собиралось там и не совсем плохое общество, хоть по большей части такое, которое до высшего света столицы доступа не имело. Но случалось разное, потому что захмелевшие паны не очень обращали внимание, где потом докончить свои оргии. Иногда ради фантазии искали как можно более захудалые шинки – это принадлежало к элите и хорошему тону.

Недалеко от дворца Орбеки было как раз одно из самых приличных таких заведений, принадлежавшее услужливому итальитянцу, который – как говорили – умел понравиться разной молодёжи и старым, а был очень вежливый… Валентин со Славским вошли в боковой незанятый кабинет, примыкающий к главной зале, в которой было несколько довольно оживлённых групп, очень громко разговаривающих и смеющихся.

Орбека начал с точного повторения всего вчерашнего случая, разговора с Мирой, её прекрасной победы. Славский молчал на это… Позже приступил к сегодняшней сцене.

Для человека холодного, смотрящего на это сбоку и убеждённого в характере Миры, вся эта ловкая игра была открыта. Славский в ней читал, но должен ли был открывать глаза тому, кто их добровольно держал закрытыми?

– Я ничего тебе уже больше не скажу, – произнёс он после минуты раздумья, – я убеждён, что если бы ты застал у неё шамбеляница в необычную пору, а дверь открытою, ещё эта женщина смогла бы тебе объяснить, что она невинна, а ты преступник, она – жертва, ты – палач.

– Значит, ты не веришь? – спросил Орбека.

– Не верю, не обязательно из-за тех или иных более или менее дающих себя объяснить обстоятельств, – сказал Славский, – но так как знаю её прошлое, её характер…

– Но это была клевета, ты предубеждён.

– Окончим это, – прервал Славский, – прости, что побеспокоил, не о чем уже говорить… дело окончено.

Замолчали.

Судьба имеет порой странные фантазии. Среди этой минуты молчания из залы несколько раз послышалось громко, несколько раз повторённое имя Миры, фамилия Орбеки и шамбеляница. Валентин побледнел, хватаясь за стол. Славский, желая его избавить от напрасной досады, начал спрашивать, но Орбека подбежал к двери, приказывая ему молчать.

В зале мужской голос, немного хриплый, разглагольствовал, среди вторящих ему смешков… слова доходили до их ушей очень отчётливо.

– Есть же созданные на то люди, – говорил незнакомец, – чтобы их обманывали даже такие ветреницы, как та Мира, побелённая, раскрашенная, и уж, сказать по правде, не такая даже свежая и молодая, чтобы для неё по шею в грязь лезть хотелось. Я этого Орбеку не знаю, но это идиот, глупец, которого бы в дом сумасшедших следовало посадить. Что эта женщина с ним вытворяет! Шамбеляниц, который, несмотря на то, что влюблён, в смертном грехе бы проболтался, и не может сдержаться, чтобы не болтать, сегодня уже на ухо признался приятелям, что вчера дверь открыли, что ночью её замуровать должен был. Смеются, начиная от Бляхи до предместий все… а тот… добрая душа, просит прощения у своей Дульсинеи за неслыханное подозрение!!

Не найдётся милосердный человек, что бы ему глаза отворил. Для всего рода мужского позором есть его унижение.

Славский поглядел на Валентина, который стоял, слушал и, задрожав, бросился на кресло… пришёл к нему, тот был наполовину бессознательный.

– Но ради Бога, мужайся! – воскликнул он. – Сама судьба принимается за твоё спасение, вырви же себя из этого пекла… имей отвагу, имей решение – убеждаешься всё-таки!

Орбека ничего не говорил, был как убитый.

– Что мне делать? – спросил он, дрожа.

– Что? Немедленно уходить, собирать вещи, выехать и, не видя её, порвать… ежели с ней увидишься, не отвяжешься от неё; я знаю тебя, она тебя убедит, в чём захочет.

– А если она невинна? – проговорил через минуту Валентин, бросая на приятеля умоляющий взгляд.

Славский с сожалением пожал плечами… был одновременно гневный и тронутый.

– Я потерял голову, – начал Орбека, – не знаю уже, что делать, распоряжайся мной… что хочешь прикажи – исполню.

– Идёшь со мной, ко мне, – сказал Славский, – я еду за твоими вещами и бумагами, и если хочешь, буду сопровождать тебя туда, куда хочешь… Отпуск у меня в кармане.

Валентин ничего уже говорить не мог, но дал себя потянуть… прошли через многочисленное собрание первой залы, вышли на порог, хотели сесть в фиакр, когда вдруг Орбека вырвался, сделал знак рукой и убежал… в сторону своего дома. Славский, который уже одной ногой был в экипаже, обернулся… покивал головой и, разочарованный, пошёл домой.

Тем временем беглец, которого тянуло сердце, или, не знаю, какая-то страсть, прибежал прямо к себе, наверх… наполовину безумный. Люди, что видели его вбегающим, стояли изумлённые. На счастье, в покое не было больше особ, кроме Люльер, поверенной и приятельницы… и прекрасной Миры, сухой голосок которой, насмешливый, слышался издалека. Не из желания подслушать, потому что таким шпионством гнушался, но из-за какого-то страха Орбека сдержал шаги, собираясь войти в покой, из которого до него доходили голоса.