Роман без названия. Том 2

С каждым шагом эта нужда преграждала ему дорогу!

Будит она душу к энергии и бою, вызывая из неё новые силы, но сколько раз убивает! Книги, люди, взгляды, общество, всё бедному, опутанному недостатком, становится недоступным. Книги публичных библиотек в действительности чаще всего служат тем, кто мог бы их себе купить, – и тут последний бедняк может к ним подступить. Люди, на которых из-за образования и положения книга может сильнее повлиять живым словом, для бедного стоят слишком высоко; взглядов ни достать, ни видеть их невозможно; к обществам трудно быть допущенным на стопе равноправия, потому что тут ум есть самым последним преимуществом, а общество так боится эксцентричных людей, так им не доверяет, так их холодной вежливостью отпихивает! Никто также не поддержал Шарского словом сочувствия, не подтолкнул, не поднял, нужно ему было самому из себя добывать силу, и одна только бедная Сара всем сердцем слушала его стихи, которые для неё все были шедеврами. Стась улыбался над этим мучительным судом, не того ему было нужно!

Так, в неопределенности, дни летели за днями в работе, нужде и любовных грёзах… Наконец Станислав получил письмо от Адама Шарского, который ему доносил, что обязательно желает с ним увидиться и имеет что-то поведать от отца. Не трудно было догадаться о миссии; Станислав, однако, пошёл с отвагой в сердце. Семейство Шарских уже поселилось в Вильне, занимали красивый дом на Большой улице, а так как были родственными с князем Яном и связаны через него со всей городской аристократией, жили на наивысшей стопе хорошего тона, стараясь показать, что никогда не понимали жизнь иначе, только в той привилегированной сфере. Пани Адамова имела отдельный апартамент, он также занимал несколько покоев, где в отдельном салоне собиралось мужское общество; собственный дом князя был недалеко. Ливреи, кареты, повар, апартаменты, всё это как можно более яркое, а, может, аж до избытка было натянутое и показное. Таким образом, Шарский должен был пройти через двойные ряды лакеев и камердинеров, пока его, наконец, не впустили в кабинет пана Адама. Пан Адам был до неузнаваемости переделан на большого пана и городского человека; высокомерия в нём ещё прибавилось.

– А! Это вы! – сказал он, не вставая с кресла и склонив только голову при виде очень скромно одетого родственника и не переставая среди кучи нагромождённых бумаг искать какое-то потерянное письмо.

– Читай, пан, это письмо, – прибавил он наконец, доставая серый лист, – это рука вашего отца.

Станислав схватил дрожащей рукой письмо и пробежал его неспокойным взглядом. Судья писал в нём кузену, осведомляя в начале, что не хватает ему сил, чтобы обратиться к осуждённому ребёнку, что заклинает его, чтобы всякими средствами предотвратил позор, какой может привести на семью женитьба на еврейке, на крещённой еврейке. Заклинал в конце, чтобы через своё влияние пан Адам старался куда-нибудь поместить Станислава – вывезти его из Вильна и т. п. Если бы всё это не помогло, он решительно запрещал сыну носить фамилию Шарских, и обещал, что откажется от него официальным актом.

По мере того, как Станислав это читал, его одолевала слабость, глаза загорелись, сердце билось; а пан Адам, видя этот упадок духа в человеке, резкости которого боялся, очевидно, брал верх и делал всё более суровое выражение лица.

– Видишь, милостивый государь, – сказал он после минуты молчания, – к чему может привести праздная и бездельная жизнь… к разврату, стыду и позору.

Станислав возмутился на эти слова.

– Отцу, – воскликнул он, – всё вольно, даже допустить несправедливость в отношении ребёнка, который снесёт её с покорностью, но чужому бросить в глаза обиду, без всякого права, не показав никогда раньше сочувствия.

– Я вхожу сегодня в права отца, – гневно отозвался пан Адам, – тут дело об общем нам имени.

– Уважаю вас в этих правах, пока мне помогаете, но знаете положение, которого хотите быть судьёй? Можете, пан, добросовестно поведать, что я бездельник и распутник?

– А что значит эта проклятая еврейка?

– Вы знаете её? – спросил Станислав.

– Я достаточно слышал.

– Услышьте же и от меня, – прервал молодой человек, – если имеете сердце и хотите меня с ним терпеливо выслушать…

– Я вам признаюсь, – проговорил гордо пан Адам, – что вовсе не имею охоты быть конфидентом глупых израильских романов… достаточно мне того, что вы серьёзно влюбились… плохое слово! – что там баламутишь с какой-то замужней еврейкой, что окрестишь её и собираешься на ней жениться, как говорят, а это для Шарских слишком большое падение и позор, чтобы его вынести с хладнокровием и сложенными руками.

– Кто же вам поведал, что хочу жениться? Что о том думаю?

– Все… достаточно, что говорят!

Станислав пожал плечами и, разозлившись, добавил:

– А знаете, пан, что эта еврейка, эта еврейка, может, больше стоит всех ваших салонных дам и девушек, и слабых духом и телом шляхтинок!

– Обезумел! Обезумел! – воскликнул пан Адам. – Значит, уже на то нет иного способа, только насильственные средства! Значит, силой помогать нужно! А! И это мы сумеем!

– Пане, – проговорил Станислав, – не хочу вам отвечать, как думаю и что имею на устах. У вас дело в имени, не правда ли? Напишите моему отцу, что с сегодняшнего дня я сам от него отрекаюсь и изменяю ему… и оставьте меня свободным… Хлеба не имею, но его у вас не клянчил и не клянчу, работаю на него и живу в поте лица, оставьте же мне волю, самую дорогую для каждого и будьте любезны меня не опекать больше.

Пан Адам молчал, удивлённый.

– Чего же хочешь, пан? – спросил он немного мягче.

– Одного только: чтобы вы обо мне забыли… С сегодняшнего дня я… кто хотите, но не Шарский уже, а между мной и вами нет ничего, кроме горечи воспоминаний, которою вы меня поили.

Пан Адам, привыкший к каждодневному холодному обхождению в кругу, в котором жил, среди той сцены был как на горячих углях, не зная, как выбраться из необычного и совсем нового для себя положения.

– Опомнись же, – добавил он с остывшей панской миной и немного насмешливой, – в чём нас упрекаешь? Что не даём тебе утонуть, погибнуть, и что хотим спасти тебя, что подаём тебе руку в злой доле… Что же мы тебе когда делали плохого?

– А что хорошего? – спросил Станислав иронично.

– Разве я виноват, что вы не приняли моего подарка? Ведь я хотел вам помочь?

– Да, – сказал Стась, – вы хотели дать мне милостыню и за неё купить себе человека, его волю и будущее!

Пан Адам пожал плечами.

– Пане Станислав, – отозвался он, – ради Бога, немного хладнокровия, вы с ума сошли от одинокой жизни и одичали в плохом обществе. Скажите сами, что думали бы о человеке, как вы, жертвующим всем, именем, фамильными связями, будущим, ради любви какой-то там еврейки, которая к нему прицепилась? Как хочешь, чтобы мы на это смотрели равнодушным?

– Значит, хорошо, поговорим об этом холодно, – отвечал Станислав, – но позвольте мне ещё раз рассказать вам, как я пришёл к этому перекрёстку, на котором сейчас стою…

Пан Адам молчал; немного любопытство, немного преимущество юношеского чувства завязали ему уста. Станислав начал повествование о всей жизни, а поскольку в истории собственной жизни никому нельзя отказывать, поскольку эта история ещё для него кровоточила, а Станислав был поэт, сталось, что после часового рассказа пан Адам, спихнутый со своего положения и образа рассмотрения этого случая, не в состоянии полностью войти в положение Станислава, остался на каком-то серединном непределённом перепутье, с которого не знал, куда направиться дальше.

– Ты любишь её, – сказал он, подумав, – это очень хорошо, ты в том неповинен, что сталось, верю, имеешь горячие и благородные чувства, признаю, но в этом всём есть ли какая-нибудь гарантия для будущего? Что тебе обеспечит, не говорю, счастье, но лишь бы покой и сносную жизнь? Сегодня любовь позолачивает всё, но это чувство гаснет, а позолота стирается…

– Что мне делать? Бросить её? Отдать в жертву евреям? Или бедности и испорченности, может? Отречься от той, которая возложила на меня все надежды? Ударь, пан, себя в грудь, и, как человек, скажи мне: годится ли это?

Пан Адам был очень удручён; он развязывал узел шлафрока, рвал кутас от шапочки, и не знал, что ответить.

– Следовательно, только об одном прошу, – сказал он, вставая и думая немного о непостоянстве людских чувств, – о годе на размышление, ничего больше…

– Но она так без опеки остаться не может.

– Или предпочитаешь, чтобы её куда-нибудь в монастырь, а тебя в более холодную зону послали. Тут нет ничего, только два выбора, слышишь, слово чести, что не женишься в течение года, или…

Станислав подумал, вытянул руку и сказал тихо:

– Слово чести.

– А теперь, – усмехаясь победе, добавил пан Адам, – если бы ты хотел принять от меня лёгкое пособие…

Шарский отскочил как ошпаренный.

– Милостыни не беру, не брал и не возьму никогда, – отпарировал он гордо, – ссуды не понимаю, когда не уверен, что отдам… Ты хотел слова, имеешь его, остальное мне надлежит.

Пан Адам, недовольный, поклонился издалека и упал в своё кресло, сжимая рукой разболевшуюся голову. Стась не спеша вышел.