Орбека. Дитя Старого Города

ROZDZIAŁ X

Около года потом не было о них вестей, только как контролёр Кабрита Славский убеждался, что героически черпали из кассы. Между тем летели дукаты, и капитал Орбеки так вдруг уменьшился, что можно было думать, что его, пожалуй, в других банках перемещает за границу.

Шамбеляниц надел траур, в обществе в течение нескольких дней шептали и говорили, Люльер страдала над потерей доброй подруги, а потом… потом, как и всё, забылось и стёрлось!

Только достойный Славский не забыл о приятеле, несчастьям которого сочувствовал, а, вычитая из банкирской книжки каждый расход его состояния, страдал над ним, потому что видел в этом всё большее преобладание кокетки, которая безжалостно пожирала свою жертву. К несчастью, от этой продолжительной горячки не было никакого лекарства на таком расстоянии.

Прошёл год…

Однажды Славский возвращался уставший со своей повседневной работы в скромную одинокую квартирку на третьем этаже, когда ему на пороге служанка снизу (поскольку собственного слуги Славский не имел), отдала визитную карточку, неразборчиво написанную на серой, грязной бумаге. Поначалу он даже почерк распознать не мог, таким был удивительно изменившемся, по подписи догадался, что карточка была от Орбеки, который вызывал его к себе – в Отель на Краковском.

Непонятным было для Славского, почему он остановился в отеле, минуя собственный дом. Из письма догадываясь о болезни, он безотлагательно побежал. Ему указали комнату внизу, довольно неудобную и тёмную. Орбека лежал на кровати, света не было, он поднялся к Славскому, но, на ногах удержаться не в состоянии, упал бессильный. Двое приятелей обнялись в молчании; когда затем слуга принёс свечу, Славский поглядел на лицо Орбеки и ужаснулся… Был это другой человек; дряхлый, сломленный, поседевший, едва дышащий… с дивно сверкающими глазами, в которых временами пролетало как бы некое безумие.

– Что с тобой? Когда ты вернулся? – спросил Славский.

– Видишь, я болен, я один… – он покивал головой, – да… один… догораю. Я прибыл сегодня утром, но только что выспавшись, я мог найти несколько слов, чтобы написать.

– Но почему ты остановился не в собственном доме? – спросил Славский.

– Но дом давно продан, – отрезал Орбека, – и этот, и во Львове и всё, и всё…

– На что? Почему? – воскликнул Славский.

– Были расходы… долги… – тихо начал Орбека.

– Ты имел капитал у Кабрита?

– Кажется, там также ничего не осталось, – сдавленным голосом отвечал Орбека, – или почти ничего.

– Не знаю, давно книг его не видел, а в любом случае ты должен это лучше знать.

– Да, да, – покачивая головой, сказал Валентин, – ничего не осталось, ничего, кроме горечи, жалости, грусти и ненужной жизни.

А! Правда, – добавил он через минуту, – однако же я должен ещё, возможно, иметь ту моё деревеньку, вернусь туда подыхать.

Говорил он это с равнодушием отчаявшегося человека, которого уже ни что есть, ни что станет, не интересует. Славский, сидя, смотрел на него с сердечным состраданием.

– Ну что? Как? Расскажи мне… как до этого дошло?

Валентин поднял голову.

– Не знаю, смогу ли, и стоит ли, я сильно ослаблен, жизнь исчерпал этим несчастным счастьем.

– Ты хорошо его теперь назвал, – прервал Славский, – это даёт мне надежду, что ценой великих душевных, сердечных и финансовых потерь ты опомнился и прозрел… что вылечился.

Орбека поднял на него слёзные глаза, и горячую, пылающую ладонь положил на его руки.

– Друг! – сказал он. – Ты не знаешь, что такое страсть, не знаешь, как она ненасытна, покуда пресыщена не будет, как нелогична. Ещё сегодня, если бы она кивнула, вернула бы мне жизнь, я бросился бы к ней через пропасть, пошёл бы за ней в ад!

Славский жалел, что задел за такую болезненно звучащую струну – раны были ещё слишком свежи… не смел спрашивать больше, но Орбека ожил от обновлённой боли, ему нужно было посетовать, говорить, и он сам прервал молчание.

– Всё тебе расскажу, – сказал он, опуская глаза, – ты лучше всех знаешь грустные истории нашей жизни в Варшаве, сам первый уведомил меня, что делалось в этом нашем несчастном доме. Я хотел её вытянуть из этой лужи, оторвать от этих людей, которые могли, если не какие-нибудь права иметь на неё, то вооружиться её собственным прошлым против неё. Я думал, что перемена страны, места, окружения, одиночество вдвоём благотворно повлияют на её характер.

Не раз даже во время путешествия мне казалось, что это сердце, а скорее эта голова, обеспокоенная мечтами, прояснялась от более светлых мыслей… под влиянием новых впечатлений. Мне казалось, что она чувствует себя счастливой, что желала тишины и начинала её любить.

Но это продолжалось только мгновение… малейшее случайное влияние событий повергло начатую постройку в щебень; какой-то бал, шум и толчея людей, вид столицы бросили её в этот кипяток, в котором по привычки была как в своей стихии… он был ей нужен для жизни, она чувствовала себя в нём возрождённой.

Может быть, она хотела работать над собой, чтобы измениться, но продолжительная борьба превосходила её силы; справиться не могла.

Сначала поехали в Медиолан, потом в Геную, откуда я повёз её тем чудесным берегом моря, над пропастями, в Пизу. Я думал, что вид этой величественной природы, эта поэзия Божьих созданий, это море лазури над головой и ногами, эти великие картины, среди которых человек уменьшается, а сердце растёт, подействуют также на её ум и чувства, на воображение, оторвут от заинтересованности в легкомысленных и детских забавах. Я ошибался – то, что меня восхищало, её едва могло от сна сдержать; она боялась одиночества, вершин, пропасти, разбойников, скучала, зевала, иногда гневалась на меня, что я её тянул в эту чудесную пустыню, не любила природу, потому что сама была искусственным существом.

Прибыв в город побольше, она на мгновение оживилась, испугала меня смелостью, а скорее дерзостью, с какой, оголодавшая, она искала новых знакомств, не глядя на стоимость людей, дурачилась, таща меня за собой как невольника на цепи.

Что я вытерпел, узнавая ближе это сердце, в котором всегда искал таинственных глубин, а находил холодное дно зеркала, отражающего всё, что её окружало, этого рассказать не сумею.

Что же ты скажешь? Ничтожество. Я любил её; за месяц страданий одной улыбкой она притягивала меня к себе, просила прощения. Я забывал, что она делала вчера, гневался только на себя, на себя принимая всю вину, мою непутёвость!

От Генуи, несмотря на красоту окрестностей, она быстро устала – хоть нашла себе и местных, и путешественников, с которыми легко завязала знакомство – мы поехали дорогой Корниша в Пизу. За нами потянулся какой-то англичанин, которого она поймала одной улыбкой и несколькими словами. В грустной Пизе она не выдержала трёх дней, мы поехали во Флоренцию, англичанин за нами.

Не знаю уже, почему ей так понравилась Флоренция; мы должны были нанять там целый дворец, устроить двор, экипажи, ливрею, и нашей роскошью мы удивляли даже англичан. Фантазии её были страстью, могла завтра гнушаться тем, что сегодня сильно желала, но когда чего желала, то должно было статься. Итальянцы были от неё в восхищении, звали её la piccola principessa, меня же, несмотря на гнев и сопротивление, не иначе как Превосходительством… правда, что мы это почтение дорого должны были оплачивать – деньги текли как вода, а крали и обирали нас как богатых на каждом шагу.

Мира, едва устроившись во дворце, потребовала виллу, расположенную в долине Арно; я должен был не нанять (потому что она не терпела нанятого жилья), но снова купить виллу, потом эту пустошь обставить, сделать воздух ароматным, поднимать, потому что, несмотря на прекрасную архитектуру, сад, виды, была это руина страшная. В этой Италии, под солнцем которой разогревается камень и приобретает золотистый цвет, где мрамор созревает веками, стены уничтожаются быстрее, чем где-нибудь в другом месте. Через несколько лет плющи, травы, деревья расслаивают её, опускают, съедают. Наша вилла была княжеской, рисунком и кроем, но почти заново её пришлось строить. Я сделал из неё игрушку, думая, что она полюбит её, потому что поначалу говорила, что там на всю жизнь хочет поселиться. Я стелил гнездо, размечтавшийся, счастливый. Но когда уже всё было закончено, Мира остыла, хвалила, восхищалась, а покинуть совсем дворец во Флоренции не хотела; поэтому мы держали два двора, проводя по несколько дней попеременно в городе и на вилле. Кроме нашего вездесущего англичанина, который меня непередаваемо обременял, пришлая молодёжь, местные господа льнули к нам, привлечённые роскошью дома, представительностью жизни и обаянием той женщины, которая, когда хочет, бывает чарующей, непобедимой.

У нас дома и вокруг нас был первейший свет. За границей достаточно иметь много денег и толику видимой воспитанности, чтобы попасть с этим всюду. В Италии (в те времена больше, нежели сегодня, может быть) достатка хватало за всё.

Кто-то из иностранцев в шутку говорил о том, что хотел с другим побиться об заклад, что за несколько тысяч дукатов купит каждому, кто захочет, титул князя. Поразило это Миру, голова её загорелась, она подхватила мысль и придумала на ней новый план. Решила вынудить меня, чтобы я на ней женился, приобрёл итальянское княжество и осел в Тосканском.

Слёзы, гнев, ласки, нежность, всё было рассчитано на эту цель, но – напрасно… О женитьбе речи быть не могло, потому что я дал торжественное слово себе, что пока несчастная, которая была моей женой, жива, ни с кем не связывать себя новым браком.

Она совсем на меня разгневалась, пробовала насмешку, равнодушие, пробуждение ревности, угрозы, что меня бросит – на этом одном пункте она нашла меня непоколебимым. Я падал ей в ноги, просил прощения, но слова нарушить не хотел, а, сделав это, я считал бы себя нечестным человеком.

Когда наконец она потеряла надежду, что сможет довести меня до этой цели, она сбросила все маски, стала странной, раздражённой, презрительной, а в то же время как бы специально, самым безумным образом расточительной. Пожелала совершить морское путешествие, я должен был арендовать корабль специально для нас. На нашем коче плыл англичанин и трое или четверо приглашённых иностранцев. Так мы посетили Корсику, Эльбу, Неаполь, Сицилию, доплыв даже до Мальты; кто знает, может, мы бы продвинулись к Греции, если бы сильная буря, продолжающаяся два дня, во время которой мы были в настоящей опасности, не склонила её к скорейшему возвращению.

Из Рима, где мы потом просидели несколько недель, мы снова вернулись на виллу в Арно.

Чрезвычайные расходы, которые, поддаваясь всё более странным требованиям, я должен был сносить, исчерпали мои сбережения так, что я сам о скором их конце не догадался. Ускорило крах помещение нескольких тысяч дукатов в руки хитрого итальянца, который её сбаламутил, обещая золотые горы, а через два месяца обанкротился и сбежал.

Я объявил Мире о том, что дальше невозможно вести подобную жизнь, но она на это только пожала плечами, назвала меня невыносимым старым скупцом и вовсе не подумала ни о какой перемене. Англичанин, которого она долго водила за собой, отстранённый или остывший во время морского путешествия, в Мальте покинул нас, но во Флоренции сразу несколько кандидатов нашлось на его место.