Роман без названия. Том 2

* * *

Для Станислава мир грёз был, собственно, полем жизни, потому что в нём больше жил, чем на земле; однако же приятели силой его тянули в свой круг, среди людей. Грустный, он гостил в нём пришельцем, не находя нигде тех впечалений, того запала, искренности, какие характеризовали молодое общество его коллег на лавках Академии. Ни того невольного изливания души, ни того забвения себя, ни той открытости не было среди новых приятелей, играющих какую-то роль, занятых больше показом себя, чем переполненных нуждой излить из себя то, что тяготило их сердце.

Дни проходили очень однообразно и по большей части в полной неосведомлённости о том, что делалось в городе, потому что маленькие события повседневной жизни, других чрезвычайно занимающие, его вовсе не интересовали. Одного вечера притащился к нему профессор Ипполит, который редко бывал на Заречье, потому что на дрожку тратиться не хотел, а пешим ходить было слишком далеко. На его лице, немного уставшем, в глазах, постоянно слезливых, боролась душевная грусть с весёлостью темперамента. В этот раз он был, очевидно, после доброго обеда; глаза его горели, он охотно смеялся и, при входе сразу бросившись на канапе у окна, из которого был прекрасный вид на город и реку, воскликнул:

– Ну, дикий мой, уж я тебя сегодня от работы из твоей хаты вытащить должен.

– Меня? – спросил Станислав.

– Тебя, тебя, мой поэт, в нашем городе диковинка, нужно, чтобы ты её увидел, ведь ты хорошо понимаешь по-немецки?

– Ради Бога! Я всё-таки Гёте переводил!

– Есть, что переводят, не зная, ни слова языка, с которого делают переводы; но любишь Шиллера?

– Откуда ты так полон сегодня этой немчизны?

– Откуда? Во всём городе все сегодня только по-немецки болтают.

– Что там случилось?

– У нас немецкий театр!

– Откуда?

– Не знаешь? Труппа, следующая прямо из Берлина, обещанная, в Петербург, по дороге дают у нас несколько репрезентаций. Имеют нескольких отличных актёров: славного Карла Мора, прозванного так по главной своей роли, и не менее славную Смарагдину (это есть её nom de querre, Бог знает, как в действительности зовут), но актриса отличная… Я должен тебя с собой проводить в театр.

Станислав равнодушно пожал плечами.

– А что играют? – спросил он.

– Что-то там из Шиллера, не знаю конкретно, но что-нибудь дадут интересное для впечатления, какое на тебя производит немецкая поэзия, чисто немецкая, облачённая в живую драматичную одежду. Смарагдина – бесспорно великая артистка!

– Значит, пойдём посмотреть твою Смарагдину и сравнить её с нашей панной Изабеллой.

– Я был вчера, – кончил професор, – буду сегодня и завтра и пока играть будут, потому что, признаюсь тебе, что меня этот новый театр сильно занимает, восхищает, экзальтирует… Представь себе Шиллера! Любимого Шиллера нашей молодости, сыгранного con amore, с традицией театра, может, вдохновлённой автором, понятого всей душой… это что-то стоит!

– Стоит, – сказал Стась, – я бы последний или предпоследний рубль на это пожертвовал! Иду с тобой! Всё-таки к нам не всегда только ездят акробаты, клоуны, циркачи и обезьяны!

– Не пожалеешь, ручаюсь, – сказал профессор, – а так как тут в вашей Сибири в Заречье дрожек не видать, а я, с женитьбы незначительно потолстев, ходить не могу, сделай мне эту милость, поедем заранее, чтобы и не спешить, и первых сцен не потерять.

Станислав послушал профессора, и в театре было ещё пусто, когда они подошли под его скромный портик. Только через четверть часа ложи, кресла начали заполняться, а кареты греметь по брусчатке. Стась и Ипполит, попав счастливо, заняли места в первом ряду сразу за Кажинским и оркестром, который из вежливости к немцам начал увертюру из «Оберона». Был это несомненный успех Кажинского, который почувствовал, что Шиллер с Вебером имеют какое-то родство, являются типами одной семьи, скорее родными братьями. Для Гёты выбрали бы, может, Мендельсона.

В ложах блистал уже весь прекрасный свет и бледная Адена в горностаях, никогда её не покидающих, вместе с князем Яном и матерью села прямо над головой Шарского, у которого при виде этого скелета давней любви сердце уже даже не билось, – вздохнул только, как над старой могилой, поросшей травой и мхом. Давка в театре была огромная, потому что никогда у нас местные артисты не сделают третьей части того, что любой заграничный драматург, а каждый доморощенный актёр должен молиться Богу не столько о таланте, сколько об имени, итальянском, французском или немецком.

Станислав имел время осмотреть театр, ложи, полные женщин, партер, полный франтов, парадиз, переполненный евреями, когда наконец отзвучала последняя нота «Оберона», занавес поднялся и драма началась.

Естественно, труппа состояла из отличных актёров, которые в своих ролях выступали без преувеличения и претенциозности, без фальшивого патетизма, который производил такое неприятное впечатление, особенно в первых сценах театральных представлений. Также меньше было в их образе воссоздания поэта конвенциональных и неестественных черт, выученной мимики, заимствованной позы, и Станислав почувствовал себя восхищённым двойным очарованием – поэзией великого мастера и представления, поднимаеющего её выражения мощью живого слова.

В третьей или четвёртой сцене гром аплодисментов объявил выступление Смарагдины… у неё была роль скромной и поэтичной девушки. Она промелькнула вдалеке, как белая тень, и когда свет упал на её лицо чудесной красоты и идеального очарования, Станислав, который с другими машинально поднял руки, чтобы ей аплодировать, онемел, остолбенел…

Он узнал в ней… Сару!

Схватил за руку профессора, который, не умея объяснить себе этого движения, приписал его восхищению… потом он хотел броситься к сцене. Каким-то счастьем он вовремя опомнился, прежде чем обратил на себя глаза всех, и упал на своё место.

Глаза прекрасной израильтянки пробежали театр, ведомые предчувствием или тоской, упали на Станислава и из её уст послышался вдруг крик удивления… но это продолжалось только мимолётное мгновение, затем актриса была госпожой себе и подхватила свою роль с силой забвения о себе, с непонятным отречением.

Жадными глазами водил за ней Станислав, проникнутый, взволнованный, полуживой, узнавая и узнать её не в состоянии. Какая-то новая метаморфоза полностью её переделала в идеал, отличный от того, который два раза появлялся в жизни Шарского. Это не была уже ни та несмелая девочка, взгляд которой говорил только о душе, ни мечтательная девушка, что полюбила Данте и жила в поэзии; было это новое существо, может, прекраснее тех обеих, но ни на одну из них непохожее.

Даже лицо при тех же чертах имело иной характер, посерьёзнело, поднялось, видно было, что дух там пановал над собой и владел независимо… чёрные глаза бросали ещё огни, но мерили свой блеск и задержать его или увеличить могли; уста смеялись ещё, но на приказ только; черты облило какое-то спокойствие, придающее им линии более регулярные; чело поднялось, талия округлилась, а движения стали благороднее. Это была та же Сара, но в новой эпохе жизни, на высшей ступене рассвета. Ничего не потеряла из девичьего очарования и молодости, а приобрела важность и величие. Её роль была грустной, слезливой, патетичной, играла её мастерски, особенно в тех фрагментах, в которых Шиллер так умеет бросаться на свет и против света с иронией болящей души. Когда Сара говорила звучным голосом поэта, Станислав почувствовал такое сердцебиение, какое не испытывал ещё никогда. А! Поэзия, поэзия в устах любимой женщины, понятая её сердцем, глубоко прочувствованная, выраженная звучным голосом, дрожащим правдой, – это мощь неизмеримой силы!

Профессор Ипполит смотрел на Шарского почти не выходя из недоумения, потому что не понимал, что холодного и равнодушного человека так неожиданно могло ввести в это лихорадочное состояние и раздражение, продвинутое почти до безумия. Когда Сара исчезла, а занавес упал, он обратился к Шарскому с вопросом:

– Что с тобой?

– Что со мной! – воскликнул Шарский. – Это Сара!

– Как это? Где?

– Смарагдина! Лечу иду… я должен её видеть…

– Подожди! – задержал его Ипполит. – Ты бы испортил репрезентацию… пусть окончится пьеса… Остынь сам сначала, можешь сделать глупость! Ты как одержимый! Но кто бы ожидал, что на тебя такое беспокойство нагонит! Кто бы догадался!

В течении следующих актов Смарагдина выступала постоянно, потому что её роль была одной из самых главных в спектакле; Станислав пожирал её глазами, испытывал трепет, дрожал, восхищался, плакал… А она, она мельком несколько раз взглянула в его сторону и, как бы занятая вся своей ролью, казалась полностью вселившейся в существо, которое представляла, не смешанная никаким особенным впечатлением.

Только всё горячей, всё огненней в развязке драмы и ситуации выступала она в своей поэтичной роли, которой в конце великая боль придаёт характер дикий и строгий.

Откуда в этой душе могли найтись и зазвучать новые струны, на которых так мастерски играла? Откуда такое знание человеческой натуры, её чувств и оттенков, это вселение и слияние с созданием поэта? Станислав не понимал. Опёршись на ладонь, он смотрел и завидовал сердцем всему тому, что её в течении этих двух лет развивало, формировало и возносило, он думал, вздыхая, что снова не ту встретит Сару, какая была у него похищена.

Не спешил уже даже за кулисы, когда на последний акт и крик смертельного отчаяния упал занавес среди безумных аплодисментов, так боялся найти в ней то, что встретил в Адели. Изменчивость, странность, грустное право людской природы приходили ему на память.

Затем он почувствовал, что его тянут за одежду из оркестровой, и незнакомая фигурка, очевидно, немецкого происхождения, причёсанное, улыбчивое создание, попросило его кивком за кулисы.

Станислав, бросив Ипполита, с сердцебиением поспешил за своим проводником через скрытые дверочки, тёмные проходы, лестницы и театральные леса, протискиваясь в глубь святилища, недоступного для непосвящённых. В одной из тех построек, которые в наших театрах сколачивают среди кулисных лабиринтов для отдыха главных актёров, построенной из четырёх огромных параванов, отворилась дверочка, обтянутая разрисованным полотном, и поэт очутился перед сидящей в кресле Сарой.

В белом платье своей роли, в костюме героини Шиллера, с опущенными на колени руками, с опущенной на грудь головой, она ждала его, задумчивая, одна.

Первый взгляд, которым встретились, был так красноречив и силен, что у Станислава покатились из глаз слёзы, он бросился перед ней на колени.

– А! Это наконец ты! – воскликнул он.

– Это я… son io… – отвечала, вставая с движением королевы и подавая ему руку, актриса, с улыбкой, в которой больше было сострадания, воспоминания, умиления прошлым, чем огня и страсти. – Это я! Это только я!

Станислав смотрел, стоял на коленях и молчал, не мог найти слов для вопроса, так боялся спрашивать.

– Это она! – повторил он тихо, не отпуская её рук.

Сара медленно наклонилась, тихо вздохнула, и лёгкий, холодный поцелуйчик оставила на его челе, как бы прикосновение к умершему, так боязливо, мимолётно уста её прикоснулись к белому лбу поэта.