Орбека. Дитя Старого Города

ROZDZIAŁ XIII

Нет ничего на этом Божьем свете, чего бы время не успокоило, не вылечило, не изменило или не сокрушило. Человек всегда мечтает о чём-то постоянном. В сердце и на земле строит на века и поколения, на десятки лет, а никогда не может предвидеть, что выживет и продержится, а что поблекнет и исчезнет у него на глазах. Чаще всего происходит совсем обратное: то, что должно было жить, погибает, что должно было умереть, сохраняется. С чувствами сердца также, как с деревцами садика: дорогая яблонька засыхает, а приносимые ветром семена тополя прорастают.

Орбека рассчитывал, что его скорбь и отчаяние будут вечными, покой частью их ослабил, частью переменил на непреодолимую печаль и тоску. Новая жизнь в этом тихом доме, в значительной степени напоминающая одинокую жизнь в Кривосельцах, дивно подействовало на его здоровье и ум.

Постепенно он вернулся к прежним занятиям, с тем только исключением, что на фортепиано, которое ему до избытка напоминало Миру, смотреть не мог. Но Славский кормил его книжками, а молодой Орловский и старый Норблин оживили в нём охоту к рисунку.

Эти труды и занятия дали вздохнуть сердцу и набраться сил телу. Славский, который каждый день его навещал, радовался, а Анулька, сидящая в углу, вдалеке, сама ожила, помолодела, похорошела, и с внутренней радостью следила за возвращающейся в любимого пана жизнью.

Уже всё чаще говорили о возвращении в Кривосельцы, который Славский считал последним и самым эффективным лекарством, когда приехал старый тот Ясь.

Встреча пана со слугой была аж до слёз трогательной, старина бросился перед ним на колени, обнял его ноги и плакал. Орбека также в конце от слёз сдержаться не мог, а за дверями Анулька, из-за простой заразительности плача, также бедная хорошенько расплакалась. Славский, который было отвык от плача, только строил дивную мину и говорил, что у него нос зачесался, потому что неустанно тёр лицо.

Потешной чертой этой сцены было то, что Ян привёз с собой, воспитанного на заместителя старого Нерона, молодого чёрного пуделя, наречённого тем же самым именем, – а живое создание, не понимая, что с этими людьми делается, оперевшись на плачущего Яна, ужасно лаяло. Бедный слуга, отправляясь за паном, взял с собой воспитанника, чтобы им похвалиться, а может, припомнить Орбеке лучшие их, спокойные времена.

Молодой Нерон, как кажется, по прямой линии потомок своего предшественника, напоминал его шерстью, характером и привычками. Не видел он никогда Орбеки, но инстинктом угадал в нём будущего пана, и любезно к нему ластился.

– Гм! Значит, все, как стоим, в Кривосельцы, – воскликнул пан Валентин. – Всё же ты мне, Славский, не откажешь в том, чтобы хоть проводить меня на мои старые руины.

– Ну, я, – ответил Славский, – я там не так уж нужен, но… хоть позже навещу.

– Нет, нет, поедешь с нами.

– Посмотрим, сначала Лафонтен рассудит, можешь ли ехать.

– Я его слушать не думаю, – прервал Орбека.

Довольно весёлый разговор протянулся до вечера. Ян долго не покидал порога, широко рассказывая историю Кривоселец, потому что ему казалось, что его пана так же должно всё интересовать, как интересовало его. Все смерти, рождения, свадьбы, хозяйские поражения, падение старой груши от ветра ночью, пожар в Осиповой хате, кража охвостья из хранилища, трещина на клавише фортепиано и т. п. с необходимыми подробностями и обстоятельствами были рассказаны. Нескоро Ян дал пригласить себя на ужин к панне Анне.

Знакомство между ним и ей, хоть сначала казалось трудным, потому что Ян был какой-то кислый и недоверчивый, вскоре, однако, пошло наилучшей дорогой. Ян почувствовал сердце и понял, а скорее отгадал положение, и как в начале показывал свою антипатию, так потом сильно привязался к сироте, которая так тихо, мило, набожно умела любить его пана.

Может, так же (мы все люди) Анулька в опасении влияния Яна немного постаралась о приобретении его милости. Бедная угождала даже Нерону, чтобы в этом доме не было живой души враждебной, чтобы всем стать нужной и милой.

Ясь сиживал у неё, или слушал щебетания о путешествии, о болезни, о пережитых бедах, или сам долго и обширно говорил ей о долгой жизни в Кривосельцах, рисуя это Эльдорадо самыми живыми, какие имел, красками.

Орбека тем временем, остыв от первого впечатления, когда решительно пришлось выбираться из Варшавы в деревню, почувствовал себя тронутым какой-то непередаваемой тоской. Сам этого себе объяснить не умел, почему этот плац мученичества, это место, отравленное таким количеством горьких воспоминаний, тянуло его каким-то непонятным очарованием.

Он считал себя совсем здоровым, а что-то осталось на дне сердца от прошлой болезни. Ян не на шутку паковался в дорогу.

Доктор Лафонтен, однако же, объявил, что больной должен постепенно начать выходить, наслаждаться движением, ездой и пробовать свои силы. Поэтому отъезд был отложен до тех пор, пока доктор не даст своего формального разрешения, а тем временем пешие прогулки, после обеда экспедии в экипаже со Славским по околице приготавливали к дороге.

Протянулось это как-то достаточно долго, Орбека всегда говорил о путешествии и всегда находил невольно какое-нибудь к нему препятствие.

Но все, даже достойный законник, перестали бояться опасности, для которой ни малейшего вероятия не было. Орбека ходил на долгие прогулки по околице в одиночестве, иногда со Славским, спокойно планировали будущую жизнь в Кривосельцах.

Небо было ясное и ничего грома не обещало – и однако был он так близок!

Ни Славский, не имеющий отношений с тем светом, в котором жила пани Люльер, ни Орбека, оторванный от него, не знали о судьбе, которая встретила авантюристку, и о её возвращении в Варшаву. Доктор Лафонтен, от которого Славский не мог утаить всю историю бедного пациента, один знал, что причиной банкротства и болезни была красивая ветреница, которую он некогда видел в Варшаве и пару раз пробовал лечить, когда ей было нужно сказаться больной. Узнав случайно о возвращении её в Варшаву, по обязанности врача и приятеля, он поехал искать Славского. Но найти его было нелегко, никто не знал точно о его месте жительства, скрытом где-то на третьем этаже невзрачного дома; поэтому он должен был ждать его у Орбеки, выходя от которого, кивнул ему, чтобы вышел за ним.

– Знаешь, пан, – сказал он, когда, пройдя ворота, они остановились на улице, – ты знаешь или нет, что та опасная ваша Сирена снова в Варшаве?

– Кто? Кто? – спросил, не догадываясь, Славский.

– Она так часто меняет имя, что не смогу вам даже сказать, как её сегодня зовут… но вы знаете её под именем Мира.

– Этого быть не может! – сказал, заламывая руки, Славский.

– Говорю, пане, что так, – добавил Лафонтен, – истории не знаю, о причинах возвращения я не был любопытен расспрашивать, но вернулась.

– В таком разе, – сказал Славский, – времени нет. Орбека должен убегать, ехать и не знать об этом даже. Я знаю человека, знаю, что ему грозит очень большая опасность, вернись, доктор, и немедленно рекомендуй ему деревенский воздух.

Лафонтен усмехнулся.

– Тогда о чём-нибудь догадается. Вы поторопите его к отъезду, а я на него соглашусь.

Сверх всяких слов огорчённый достойный приятель вернулся домой с сильнейшим убеждением склонить к отъезду. Он нашёл Орбеку в самом лучшем настроении и в дивно ленивом расположении, и как бы наперекор, более склонным остаться в Варшаве, чем вернуться в Кривосельцы. Славский сидел допоздна, дрожащий, боящийся выдать тревогу, которую испытал, цепенея при мысли, что он может выйти и встретить её на улице. Он решил не спускать с него глаз, и, досидев до поздней ночи, наконец вышел, не скрывая от себя, что опасность была угрожающей.

Назавтра, несмотря на сильнейшее убеждение, Славский не мог из-за обязанностей зайти раньше полудня, а дома не нашёл Орбеки. Анулька поведала ему, что, согласно привычке, вышел на прогулку.

Так было в действительности. Орбека медленно тащился дорогой к Мокотову, собирая по дороге цветочки и рассматривая белые облачка, скользящие по небу, когда грохот экипажа и хлопание бича предостерегли его, чтобы ушёл с дороги; он поднял машинально глаза и остановился как вкопанный.

В экипаже, возвращающемся со стороны Виланова, он заметил Миру, сидящую с красивым, молодым человеком итальянского типа лица.

Баронша узнала его, крикнула, заслонила глаза платком, и карета как молния полетела к Варшаве. Орбека упал на траву.

Что делалось в его сердце, этого никто не сумеет описать; в нём произошла буря, которая смутила мысль аж до бессознательности – ему нужно было достаточно долгое время, прежде чем пришёл в себя. Образ этой женщины открыл все старые зажившие раны, и боль из них потекла свежим ручьём.

Как пьяный, как безумный, с высохшими губами, качаясь, говоря сам с собой, не ведая, куда идёт, притащился он к дому, машинально. Он заметил там ожидающего его Славского, а по лицу Орбеки легко было понять, что случилось. Славский не смел его даже спрашивать. Вошли в дом, Валентин молча упал на стул.

– Слушай, – сказал Славский, собирая великую отвагу, – я знаю, что с тобой, но…

– Молчи, – ответил Орбека, – молчи, прошу тебя; я знаю, что ты скажешь, прикажи мне ехать. Поеду, но раньше, будь что будет, видеть её должен, от этого не отступлю.

Славский поглядел на него с сожалением, взялся за шляпу и сказал:

– Ежели это сделаешь, ежели о том стараться даже будешь… Валентин, я с тобой дружбу разрываю навсегда.

Орбека чуть не плача бросился ему на шею.

– Я должен с ней увидеться! Два слова… Какая может мне грозить опасность? Ты жестокий! Смилуйся!

– Не знаю, грозит ли тебе какая опасность, – сказал Славский, – но за наибольшую я считаю, что должен будешь унижаться, запятнать себя… что, победивши, вернёшься в эту лужу.

– Ты не знаешь! Я чувствовал, я знал, что должен её увидеть! Я это ждал… я был уверен, что она сюда приедет.

Славский признал правильным, не вдаваясь уже в дальнейший разговор, лицом только показывая ему чуть ли не презрение, смешанное с состраданием, уйти. Едва двери за ним закрылись, Орбека выбежал из дома на разведку, а, зная связь Миры с пани Люльер, направился сначала к ней домой, под Краковскими воротами.

Но в это таинственное убежище тех, что виденными быть не хотели, попасть не всегда было легко. Внизу швейцар формальной индагацией предупреждал вход клиента, которому талер давал доступ к лестнице; в зале нужно было умилостивить второго цербера, чтобы соизволил объявить о прибывшем. Никто из этих мраморных фигур не знал, дома ли была пани и могла ли дать аудиенцию. Разгорячённый Орбека прохаживался по затемнённой зале, дёргая на себе одежду, когда после долгого ожидания, прерываемой стуком в разных сторонах отворяющихся дверей и дверочек, вошла пани Люльер.

Кажется, она сначала через дверь старалась увидеть пришельца, который живо к ней подбежал.

– Пани! – сказал он. – Ради Бога, скажи мне, где Мира? Я должен её видеть.

Люльер холодно с ним поздоровалась, даже очень холодно, знала уже из письма приятельницы, что Орбека обанкротился до нитки.

– Но я… я не знаю.