Во времена Саксонцев

А против этих сил выступал юноша, один, без людей, без оружия, без денег и опыта.

Дать захватить себя благородством и этому одинокому юноше подать руку! Для этого король Август был слишком амбициозным и эгоистичным. Скорей готов был предать, чем пожертвовать собой.

К этим всем побуждением войны со Швецией следует прикрепить очарование, какое Паткуль сам вызывал.

Отважный, образованный, в наивысшей степени хитрый, в политике он был вполне той же школы, что и Август II. Искал в ней успеха, не оглядываясь на средства и не ограничиваясь никакими моральными соображениями, но был, может, ловчее него, потому что лучше это скрывал, когда Август не стыдился своего коварства и легко давал ему себя захватить.

Красноречивый, знаток людей, гладкий, как придворный, и энергичный, как солдат, и полный энтузиазма, когда тот мог ему послужить, Паткуль приобрёл себе почти всех, с которыми вошёл в сношения. Также необычные способности давали ему превосходство над теми, с которыми имел дело.

Витке, верный своей слабости к Генриетке, о которой не забыл и в Дрездене, потому что вёз для неё приобретённые тут подарки, побежал, вернувшись, к Ренарам, где был всегда милым гостем.

Девушка первая выбежала к нему навстречу, потому что была уверена, что не приветствует её с пустыми руками. И действительно с полным фартучком она вернулась к матери.

Родители также поспешили навстречу другу, потому что так его уже там называли. Его отвели в спальню, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.

Ренар, которому, впрочем, после побега Конти было всё равно, кто будет царствовать, лишь бы это царствование приводило в город жизнь и оживление, хотя не имел особенного уважения к Саксонцу, хотя в душе предпочёл бы француза, умел со своего положения оценить Августа и достаточно ему благоприятствовал. Знал, что король пил много и опьянялся охотно, что притягивал к себе людей, сыпал деньгами… и устраивал великолепные пиры, был, поэтому, за него и желал ему успеха, чтобы потом Варшава ожила сеймами, карнавалами, охотами и женскими интригами.

Он первый объявил Витке о Паткуле и вероятности уже прогнозируемой шведской войны. Приём царя Петра в Дрездене, известие о котором привез Витке, был равносилен союзу с Россией, обеспечивающего почти легкое уничтожение неосторожного юноши.

Имея поручение от Мазотина узнать подробнее, что слышно было около примаса и остатка оппозиции, наш купец, хотя и мог найти какое-нибудь видимое средство втиснуться к Ловичу не очень хотел там показываться. Сперва хотел где-нибудь поймать Пшебора, из которого надеялся вытянуть всё, что ему было нужно.

Ренары пренебрегали им, потому что ему как-то не везло, поэтому не знали даже, где заблудился. Витке должен был преследовать его по городу, и узнал, что он временно при ком-то из Любомирских.

Тот много обещающий себе Лукаш в то время, когда своевольно бросал Пребендовскую, теперь сетовал на свою недальновидность, потому что назад вернуться было невозможно. Достать до примаса ему не удавалось и от нужды он пристал к одному из молодых Любомирских, который не мог простить королю позора, какой испытала его семья, из-за романа подкомироны.

Пшебор мучился над своей судьбой, искал чего-то лучшего и с радостью ухватился за Витке с готовностью к его услугам.

Не много, однако, из него можно было сделать. Лукаш больше о себе воображал, чем мог достичь. Завистливый, мстительный, слишком вспыльчивый, он не мог идти по скользкой дороге, на которую ступил, а чем больше терял терпения, тем меньше ему везло. Через него Витке получил информацию о Ловиче, сам там не желая показываться.

Пшебор, что казалось ему чрезвычайно удачным, вступил в любовные отношения с немолодой резиденткой, пребывающей при каштеляновой Товианьской. Служили они ему причиной поездки в Лович.

– Помни только одно, – сказал ему немец, давая деньги на дорогу, – не лги мне, потому что меня не обманешь, а если тебя раз схвачу на желании обвести вокруг пальца, больше тебя не трону!

Пшебор, который теперь имел единственную надежду на богатого купца, поклялся служить ему верно. Тем не менее он бы ему изменил, но на этот раз в этом не было смысла.

Два дня просидев у Ренаров, Витке ждал своего посланца, наконец Лукаш вернулся. Он привёз мутные и неопределённые новости, но одну решительную и верную – что, несмотря на уверения и видимость, король не должен был доверять и верить Радзиёвскому.

Расположение в Ловиче к королю было самое дружелюбное, но в то же время примас сохранил себе свободу вводить в заблуждение Августа своей верностью и преданностью ему.

Товианьская и её сын выступали почти открыто, главным образом против Пребендовских и короля, Радзиёвский публично держался с Саксонцем и его поддерживал. Ничего, кроме этого, не узнав в Варшаве, послушный приказу итальянца, Витке двинулся искать короля на Русь и надеялся найти его в Бжежанах, что в действительности оправдалось. Он имел намерение и теперь освободиться из неволи Константини, но не знал, что его тут ждало. Мазотин обеими руками схватил его за шею, увидев, и велел описать подробности пребывания царя в Дрездене.

Дело было в том, чтобы понять характер и темперамент, способ обхождения с людьми царя Петра, потому что Август имел надежду встретиться с ним.

Догадались, что, несомненно, царь в Вене узнал о бунте стрельцов, и не сомневались, что это такое важное событие должно было его склонить к скорому возвращению и отказу от дальнейшего путешествия. Бунт, на самом деле, был подавлен, но последствия его мог предотвратить только сам царь.

Итальянец, добывая, что мог, из Витке, льстил себе, что король удовлетворится его рапортом. Солгал сначала, что получил рапорт в письме, но из способа повествования Август догадался о лжи и грозно приказал Константини, чтобы привёл ему и представил своего посланца.

Это событие было для итальянца очень несчастливым, потому что должно было почти неукоснительно повлечь то последствие, что король без его посредничества захочет прислуживаться Витке.

Август, как только заподозрил, что Мазотин солгал, приказал Хоффману выследить, кого тот высылал и кто к нему прибыл. Таким образом, сконфуженный Константини должен был признать себя проигравшим, когда король ему сразу сказал:

– Ежели не хочешь, чтобы я сам приказал привести сюда этого Витке, то завтра утром представь мне его сам.

И погрозил вдобавок. Константини восполнил смехом и смелостью.

– Ваше величество, – ответил он, – я не отрицаю того, что неохотно кого-то допускаю к вам. Я ревнивый и сам желаю служить вам.

Август прервал его:

– Pulcinello!

Назавтра Витке вдруг, неожиданно для себя достиг цели своих чаяний. Сам Мазотин должен был представить его королю.

Это обстоятельство должно было быть решающим для его будущей судьбы. От Константини он легко мог избавиться, от короля – было невозможно.

Когда вошли в спальню, Август, на зло и унижение фаворита, указал ему на дверь, велел выйти, а сам остался наедине с Витке.

Он сразу же подверг его расспросу о царе Петре так ловко, что даже менее способный и понятливый человек был бы должен дать о нём представление. Витке, хотя сначала несмелый, немного овладел собой, а, видя, что Август хорошо расположен, свободно и умело начал описывать пребывание царя в Дрездене.

Всё это с благодарностью приняв, король спросил ещё, какие дрезденские красоты произвели впечатление на царя, но купец знал только то, что гость обходился с ними слишком фамильярно и пренебрежительно, хотя не гнушался ими.

Добавил, что, навещая королеву и её мать, царь вёл себя прилично, хотя дорожного костюма для них не сменил, и на прощание чувствовал себя обязанным прибыть к ним.

Казалось, Август был очень рад образу объяснения Витке, и ударил его по плечу, спрашивая, хочет ли войти в его службу.

– Ваше величество, – ответил купец, – у меня есть магазин на Замковой улице и достаточно значительные дела, которых бросить не могу… но всякий раз, как ваше величество захотите меня использовать, охотно служу. Я знаю польский язык, хочу поселиться наполовину в Варшаве.

– Всё это мне на руку, – сказал король, – взаимно, ежели чем смогу помочь тебе, сделаю что могу. Только, – добавил он, смеясь, – денег сейчас не требуй от меня.