Орбека. Дитя Старого Города

ROZDZIAŁ XIV

Мы все верим в Божье правосудие – но никто из нас не может понять, объяснить дорог, которыми оно исполняется. Глядящим на этот мир дела его часто видятся самой нелогичной путаницей; в данную минуту всё, кажется, делается наоборот, именно против порядка, в каком бы должно идти. Успех служит самым недостойным хорошей судьбы, у более достойных нога оступается и добродетель борется с болью, проступок же восседает в счастье и похвальбе.

Глядя на это… с начала мира, везде, где язык человеческий пробовал объяснить мысль, раздавались нарекания, часто затем шло сомнение, вера в слепой фатализм. Греки и римляне, а сегодня турки верят только в предназначение, не добавляя ему законной необходимости; славяне, кажется, много веков имели иное понятие этого ananke, потому что говорили, что судьба была присуждена человеку. Суждение же вмещает в себя здравый смысл и есть приговором в деле, а не слепой фатальностью. Несмотря на это, все мы сколько же раз жалуемся на слепую судьбу, на слепую фортуну. А слепая есть не фортуна, не судьба, но человек, что их не понимает, потому что конца той драмы, которая перед ним играется, не видит никогда.

На это слепое счастье в Варшаве пожимали плечами, когда красивая Мира, вернувшись вдовой, бароновой Радипуло, после стольких скандалов, стольких доказательств легкомыслия, предательств, поведения, за которое осудили бы любую другую женщину, была принята с новым пылом, вошла непомерно в моду и через несколько месяцев уже старый воевода Вавжета почти не выходил от неё.

Мы даём ему это имя, схваченное в воздухе, не желая называть настоящего. Старец принадлежал к очень известной в истории семье, был непомерно богатый, до сих пор пользовался наилучшей славой, имел семьдесят лет, взрослых детей и внуков подростков.

Вдобавок начинала уже подагра гнездиться в немного распухших ногах, и хотя сам ещё ходил с тростью, можно было ожидать, что вскоре будет нуждаться в помощи придворных.

Все Вавжеты, несколько поколений, кончали на том, что их возили на креслах.

Вдовец после двух жён, от двух имеющий многочисленную родню, Вавжета, хоть имел при себе сына, немного дома скучал без женского общества. Как почти весь наш шляхетский народ, он был бабник… и на старость не мог отказаться от женских ласк.

Но был это человек важный и честный, к легкомысленной женщине не привязался.

Никогда раньше не встречал он Миры, о которой слышал что-то издалека; только теперь случаем съехался с ней на ужине у пани Краковской. Мира чувствовала теперь необходимость показываться как можно более скромной, грустной, скорбящей вдовкой. Чёрный наряд, кружева, бархат добавляли ей привлекательности. Она была мало говорящей, задумчивой, придала себе заинтересованную физиономию. За ужином её случайно посадили при Вавжете, вежливый старец завязал разговор, ужин продолжался достаточно долго, под конец уже крючок удочки зацепился в его горле.

Под обаянием волшебницы Вавжета в течение нескольких дней не говорил ни о ком другом, только о ней, пытаясь её защищать от злых языков. У Старостины Малогоской они встретились во второй раз. Вавжета заранее подсел к своей знакомой. Она была восхитительна простотой, наивностью ребёнка, скромностью уклада… словом, тем всем, что ей по сути больше всего не хватало. За ужином Вавжета подавал ей руку, говорил только с ней, отводил и сидел дольше, чем обычно.

Начали уже шептаться об этой склонности старика семья, замужние дочки, сыновья, зятья, немного испуганные, потому что у нас браки семидесятилетних вовсе не были особенностью, со всех сторон пустились на Вавжету вести о прошлой жизни вдовы. Присылали ему биографии, письма, документы, сатиры, песенки почти с каждой почтой, находил их каждый день на столиках. Но в таких случаях действие слова вызывает противоположный эффект, это доказано, и Вавжета защищал свою подругу, в нём родилось упрямство и ускорило вспышку старой страсти, которая в семидесятилетней дьявольской печи горит пламенем.

Возмутило пана Вавжету, что сопляки хотели учить его разуму и считали уже недоумком, нуждающимся в опеке. Отправил пришедших со слухами по-разному, немного невежливо и очень гордо. Когда попробовали кого-то уговорить, чтобы немного посмеялся над стариком (думали, что это подействует), Вавжета ответил: «Милостивый государь, реестры из прошлого опасны; если бы нам и нашим дамам во всех грехах пришлось исповедоваться, каждый имел бы торбу греха, а мир – торбу смеха. Что было, а не есть, то не писать в реестр».

Вавжета поехал специально к Мире.

Мира хорошо знала, что на такого толстого зверя иначе нужно охотиться, чем на ординарных модников. Поэтому она играла роль бедной женщины, обанкротившейся из-за несчастного стечения обстоятельств, оклеветанной, но проникнутой христианским смирением, – была скромной и гордой одновременно, не принимала никаких подарков, не требовала помощи, жильё имела слишком щуплое, одну служанку… ездила на нанятом экипаже.

Всё это всё больше приобретало ей сердце Вавжеты, который не мог догадаться ни об Аннабале в будуаре, ни о несколько добрых приятелях, имеющих разные часы дня. Как у всех женщин, приученных к интригам, день Миры был точно поделён между своими клиентами, так, что никто, один другого не встречал. Работа, посещения, даже молитвы служили ей объяснением, что не всегда её могли видеть.

Вавжета находил её всегда над книжкой, за фортепиано, даже за работой. Следует добавить, что он прибывал каретой, гремя по брусчатке, что медленно входил по лестнице, а поэтому на приготовление соответствующего приёма было достаточно времени.

Мира, хоть играла на этот раз, как раньше говорили, va banque, вела себя терпеливо, вдумчиво, вовсе не думая портить себе игры излишней поспешностью и преждевременной жадностью. Вавжета с непомерной деликатностью разными путями хотел ей помочь, видя её в положении, которое, казалось, нуждается в дружеской поддержке, внимательная вдова отбрасывала всякие подарки.

Имела она сильное решение выйти за Вавжету замуж, по этому соображению она была более жестока к нему, чем когда-либо к другим. Румянилась как вишня, когда кончики пальчиков хотел поцеловать. Однажды нашёл её заплаканной, и она призналась ему, после множества настояний, что боится, как бы его посещения не привели к новому очернению её славы.

Поэтому Вавжета показывался реже.

Игра эта была мудрой, хоть опасной, потому что семья имела время выставить батарею, искать средства защиты, а хорошо знала, что ей грозило, когда эти розовые лапки до сундуков предков достанут. Переполох в лагере был тем больший, что Вавжета, сколько бы его раз не зацепляли издалека, давал такую отправку, что возвращаться было опасно.

Почти не было средства предотвратить трагедию, рассчитывали только на время, на раздумье, и забывали, что то же время рождает пристрастия сердца, несокрушимое привыкание, особенно для старых.

Вавжета привязался, и как это когда-то доверчиво говорили, втюрился и втюрился так фатально, что уже выпутаться не мог.

Несмотря на опухшие ноги, он вечером опустился на колени, целуя ручки своей богини, и с великой несмелостью предложил сердце, имя и сиюминутную свадьбу.

Чтобы выдержать до конца в выбранном характере, Мира расплакалась и отвечала решительным отказом, не то чтобы в сердце не чувствовала уважения и даже более нежного чувства к пану Вавжете (потому что она всегда любила людей в степенном возрасте), – но что для ней не было тайной какое-то преследование, какое стянет на себя ненависть всей семьи, что будет заподозрена в жадности и т. п.

Она добавила, что если была бы независимой, богатой, охотно, с радостью отдала бы руку тому, которого её сердце выбрало из тысячи… но… и т. д.

Эта речь имела и то в себе хорошее, что невзначай наводила воеводу на мысль обеспечить её судьбу, чтобы не была на милости неприязненной семьи.

Этого вечера ничего, однако, определённого не сказали. Мира сопротивлялась. Вавжета клялся в любви, решение было отложено и последовало нежное расставание.

Но судьба хотела, чтобы придворный Вавжеты что-то подслушал у двери; назавтра громыхнула в семье новость о предложении руки; наказали посполитое рушение, все собрались на коленях умолять старца, чтобы прекрасного имени не давал существу, которое его не стоило.

Отчаяние доходило до той степени, что дочка Вавжеты, княгиня С., умоляла, чтобы взял её себе, спрятал, одарил, как захочет, лишь бы на ней не женился. Сыновья жестоко прибегли к иному средству и повторно через Люльер предложили полмиллиона, лишь бы старцу в руке отказала.

Но уже всё это приходило слишком поздно. Мира была уверена, что получит содержание больше, чем то, что ей обещали, а титул, имя, общественное положение и триумф самолюбия должны были тут входить в расчёт.

Ничто не помогало: ни замечания приятелей, ни слёзы дочек, ни покорные просьбы сыновей.

Вавжета был невозмутимым; безымянные письма, которые приходили к нему стопками, он даже не читал, бросая их в огонь; выбил индульгенцию и тихонечко, утром, в семь часов, женился у Капуцинов.

Свидетелями служили: поверенный, старый юрист и двое писарей от какого-то адвоката. Супруги почтой выехали в деревню, в резиденцию воеводы.