Орбека. Дитя Старого Города

ROZDZIAŁ XVI

Однажды, было это как-то поздней осенью, после долгой прогулки, в очень тёплый день, который окончился холодным вечером, Орбека вернулся с температурой и заболел.

Анулька, естественно, поспешила с лекарствами, советами, травами и заботливо над ним бдила. Около полуночи слабость явно усилилась, Анулька была чрезвычайно неспокойна. Но Орбека, хоть разморённый лихорадкой, сохранял сознание. Первый раз тогда девушка заметила глаза его дивно страстно обращенные на неё, сердце её забилось каким-то страхом, она приняла это за безумие. Начала тем усердней крутиться возле него. Орбека ничего не говорил, долго смотрел, вдруг поднялся, схватил её за руку и, плача, начал её целовать.

Девушка испугалась, не зная, что делать, встала на колени у ложа, затем он крикнул, как бы вдруг придя в сознание, потом слегка её от себя оттолкнул и, закрыв глаза, не подавал признаков сознания, и остался так до утра.

Что делалось в бедном сердце этой женщины, которой на минуту показалось, что отворяется молнией небо, и закрылось… снова?!

В последующие дни, постепенно, пан Валентин выздоровел, но, как бы пристыженный, избегал Анульки, для которой эта минута была единственной счастливой в жизни. Не вспоминал он о том событии, как бы хотел его переложить на горячку, хотя был он совсем в сознании, но с тех пор в отношениях с девушкой был он ещё более осторожен и холоден.

И снова прошли года и ничего уже не изменилось в Кривосельцах, но предназначение, видно, хотело, чтобы Орбека не окончил так жизнь в тишине и покое… готовилась ему одна из наименее ожидаемых и милых неожиданностей.

Спустя пять лет после того, как он заново поселился в Кривосельцах, как-то прекрасной весенней порою, под вечер, когда Орбека был в саду на прогулке с Нероном, на тракте послышался грохот, который он принял за возвращающиеся с поля повозки. Но через минуту пёс сорвался от его ног и залаял, на улице послышался шелест, он увидел издалека какую-то чёрную фигуру, достаточно живо подходящую к нему.

Была это женщина!

Незнакомая женщина, чужая в Кривосельцах, почти непонятное явление. Орбека сначала так был удивлён, что не мог предположить, кто бы это мог быть.

Только когда она приблизилась, с улыбкой на устах, в чертах немного бледного, немного постаревшего, но по-прежнему ещё полного очарования лица, он узнал, остолбенелый, – Миру, совсем ещё красиво законсервированную.

После последнего разговора, после последнего взгляда, брошенного ему с лестницы капуцинского костёла, присутствие этой дамы здесь было необъяснимо. Пан Валентин стоял, не зная, что делать, как приветствовать, когда она подбежала живо к нему.

– Валюся, это я! Это я! О! Как я счастлива! Это я! Твоя Мира!

Договаривая эти слова, сирена, уверенная в своём очаровании и власти, чуть ли не бросилась в объятия Орбеки, смешанного появлением этого призрака прошлого. Уста его бормотали непонятные слова, сердце после такого количества пережитой боли – мы не поколеблемся добавить: глупое сердце, – забилось как в прошлые времена, всё было забыто в одну минуту, слёзы покатились из глаз.

Холодным, быстрым взглядом Мира тем временем мерила этого человека, которому нанесла столько болезненных ударов, хотела изучить его, а, увидев растроганным, убедившись, что ещё имела над ним прежнюю силу, упала уже успокоившаяся на лав-ку, прикладывая руку к сердцу, которое не билось, как если бы хотела усмирить волнение, которого не испытывала.

Она села, вся в чёрном и трауре, что ей было чрезвычайно к лицу (она отлично о том знала), грустно улыбаясь, прекрасная, будто тронутая, и начала говорить голосом, минутами делая вид, что ей его не хватало:

– О, это напрасно, когда однажды кого-нибудь в жизни полюбишь, когда делишь с ним много счастливых и бедных минут, память и чувства остаются навсегда. Ты ничего не знаешь о моей судьбе? Ничего? О! Я тяжко ответила за эту недолю, которая склонила меня поддаться настойчивости Вавжеты. Презрение семьи, горечь, клевета, ты не имеешь представления, чем эти пять лет заполнились. И он и я мы были самыми несчастными, хотя старик любил меня со всей юношеской страстью. Знаешь, что он умер?

Нет… а! Да! Умер! Представь себе, его семья, мстя мне, так заботливо ухаживала, так смотрела за ним, что до последней минуты обещанной записи в завещании он сделать не мог. Я была выброшена как последний бродяга из дома, но этим людям я отомщу! Я им устрою процесс, я их покрою срамом, я им слёз моих не прощу.

Говоря это, она закрыла глаза.

Орбека стоял, слушал, но знал только то, что она к нему вернулась, что снова была с ним… в деревне, где её ничто оторвать от неё не могло. Его озарённое лицо свидетельствовало о бьющемся живо сердце.

В несколько шагах от той лавки, на которой, спокойно рассматривая свою новую собственность, сидела Мира, Анулька, которая прибежала для того, чтобы выслушать её признания, упала бессознательная. Но сначала никто этого не заметил, а потом никто даже о том не знал.

– Не думай же, любимый Валюси, – добавила она, – что я так неприлично к тебе приехала, как бы с экзекуцией, – я хотела тебя только увидеть! Да! Я знала, что ты не прибудешь ко мне – на минуту пришла приветствовать твою пустыню. Я у Боковецких, у моих родственников в соседстве, два дня. Ты знаешь, что старый подкоморий умер и она тоже… теперь там хозяйничают молодые. Вот, задержалась у них, а от них к тебе выбралась под предлогом. Ты знаешь, какие они на деревне строгие, невыносимые, я сюда только прибежала, чтобы выклянчить у тебя прощение прошлых вин.

Орбека постепенно приходил в себя, им метали дивные и противоречивые чувства, в конце концов бедная, слепая любовь пересилила. Он сел при ней с дрожью и сквозь слёзы улыбнулся прошлому счастью. Как её маленькая, красивая ручка оказалась в его ладонях? Не знаю. Как её головка покоилась на его плече? Кто же объяснит? Как громкий разговор перешёл в шёпот? Тайны… тайны…

А через мгновение, идя широкой садовой аллеей, как старые, добрые знакомые, они рассказывали друг другу вполголоса историю последних пяти лет. Она ловко придумала роман, он говорил правду, как на исповеди. Она смеялась в духе над его рассказами, он слезами плакал над её недолей.

Кони тем временем стояли перед крыльцом.

В деревне всякие неузаконенные отношения гораздо более щепетильны и более заметны, чем где-нибудь, догадалась об этом и пани экс-воеводина. И хотя обещала остаться в околице и видеться ещё с Орбекой, в это день ничего ещё не было решено.

Может, красивая вдова была бы более настойчивой, если бы имела надежду и расчёт выйти всё-таки за Орбеку, но во-первых, это лишило бы её пенсии, которую назначили родственники Вавжеты, пока носит их имя, во-вторых, этот Орбека был такой скучный! Можно было им попользоваться, использовать его, высосать ещё немного, но на веки веков отказаться ради него от свободы и надежды! На самом деле Мира, поглядывая в зеркальце, видела мелкие морщинки, вырисовывающиеся около глаз и подвижных губ, но льстила себе, что искусство им поможет, и что не скоро увеличатся. Была ещё очень красивой, свежей, немного круглее, чем годы назад, но это не отнимало у неё прелести. А теперь, прожив школу опыта, так была уверена в себе, так знала отвратительнейшую половину рода людского и его слабости.

На то время Орбека был очень сносный, особенно с того соображения, что могла с ним без сострадания делать всё, что хотела, – готовый, бесплатный слуга, верный как пёс, которым могла пренебречь и оттолкнуть, когда пожелает.

Называла его даже в глаза Своей завоёванной провинцией.

После чая и перекуса, подавая который, старый Ян едва мог ходить от страха, прекрасная пани уехала. Орбека сел у камина, и в течение пяти часов не двинулся с кресла.

Назавтра пришло письмо, через два дня поехал пан Валентин, спустя несколько недель пани экс-воеводина под видом семейных дел и потребности в отдыхе, взяла неподалёку от Кривоселец имение в аренду, от Сапегов.

Никто не знал о том, что Орбека, подняв свой капитал, первый год оплатил. А так как от Кривоселец до Вербовой Вольки было не больше хорошего получаса езды, как туда переехала Мира, пан Валентин почти дома не сидел. Сам не хозяин у себя, там, возможно, он очень был нужен для хозяйства и помощи. Хотя, сказать правду, там всегда хватало общества молодёжи, но молодёжь есть такой непостоянной и не эмансипированной, больше обычно имеет долгов, чем… средств понравиться особам, принимающим вещи в целом.

Уж мы не знаем вполне, узнал ли Славек о новом приключении, но правда то, что не откликнулся.

Дома Анулька высохла и страшно похудела, почти целые дни проводя на богослужении в часовни, Ян лёг и не встал, но пан Валентин помолодел, освежился и стал почти весёлым.

Это продолжалось год, но на деревне ничто не родится так обильно, как слухи, из малейшего зёрнышка, урожай немногочисленный, но какой удивительный.

Начали про Миру, про Орбеку, про ещё, может, двоих каких панов болтать несусветные вещи, начали отстраняться, избегать. Особенно женщины показали себя склонными бросить камень, может, из-за капельки ревности.

Вскоре в этом кипятке выжить было невозможно. Рассудительная и всегда очень практичная Мира из-за соображения о том, что Орбека не был земледельцем, хозяйничать не умел, легко его убедила, что должен был продать деревню и на спокойную и приятную жизнь переехать в столицу, куда также и она собиралась.

Так стало в действительности, хотя не без досадных потерь.

То красивое золотое яблочко околицы купил за бесценок, хорошо поторговавшись (потому что отлично знал, как срочно их было сбыть Орбеке), бывший сапежинский эконом, некий пан Долфович. Пан Валентин, которого экс-воеводина уже опередила в той спокойной, милой Варшаве, с нетерпением, несвойственным его возрасту, героически разрезал последние узы, связывающие его с этим кусочком земли, забрал деньги, продал всё аж до описей, и с достаточно красивым капитальчиком, которого одинокому человеку хватило бы на комфортную жизнь, поспешно побежал в Варшаву, даже не попрощавшись с бывшими соседями.

Что стало с хромой Анулькой?

Грустная это история, которую нужно отгадать, чтобы её списать. С прибытия бывшей своей пани бедная девушка ходила побледневшая, испуганная, не за себя, но за того человека, гибель которого предвидела. Теперь, однако, менее чем когда либо, она могла к нему приблизиться, он был нетерпеливый и как бы пристыженный, избегал её и всех своих бывших приятелей и домочадцев. Только издалека ей было можно следить за пыткой этого человека, которого пожирала страсть, в его возрасте приравнивающаяся к самому сильному яду. Что же могла сделать эта хромая сестра милосердия? Она стала более набожной, чем когда-либо; молитвы, посты, новенны, службы по поводу несчастного шли одни за другими, но Господь Бог был глух к ним. Неумолимая фатальность преследовала предназначенного на погибель.

Во время продажи деревни наконец сам Орбека подумал, что станет с бедной Анулькой, привыкшей к тому тихому углу, и к которой он, хоть на неё не смотрел, привык так же, как к старой вещи, которая стоит в комнате, покрытая пылью, а когда она исчезает, чувствуется её нехватка. Он имел некоторую обязанность обеспечить как-нибудь её судьбу, не мог отправить как наёмную служанку, а брать с собой было ему тяжело или невозможно, потому что хотел там устроиться как можно скромней, и быть прямо только слугой, маршалком двора Миры, лишь бы быть всегда с ней и при ней.