Четвертый

Старик замолкает, на его глазах блестят слезы.

Не дождавшись продолжения, дети молча начинают расходиться. Их лица пусты и ничего не выражают. Изредка, кто-то из них наклоняется и подбирает с земли камень, после чего идет дальше.

Кр-р-рак!

Перед стариком возникает требовательно протянутая рука. Тот вздыхает и вкладывает в ладонь исцарапанный плоский камень.

Глаза Четвертого темнеют бездонными провалами, жадно ощупывают взглядом символы. Насмотревшись, он разворачивается и тоже уходит.

Старик остается один.

Некоторое время он обессилено вглядывается в небо, но шея устает слишком быстро, вынуждая вновь смотреть на обрыв. Получилось?

Огонек так и не возвращается. Мертвый металл теперь действительно мертв, тянет плечо вниз, к этим проклятым камням. Быть может, утро и солнечный свет его оживят? Старик в это не верит, а места для пустых надежд в его голове давно не осталось. Разговор с детьми разогнал туман, приподнял завесу над утерянными воспоминаниями — но теперь беспросветная белесая муть вновь забирает свое.

Растворяется дымкой память о корабле. Уходят в никуда впечатления о путешествии, ужас от пережитой катастрофы. Благословение и проклятие старика.

Лишь одно воспоминание всегда остается с ним. Планета никогда не забывает напоминать ему о нем. Напоминает при каждом судорожном вздохе, каждом неловком движении. Сколько здесь? Тринадцать? Пятнадцать?

Прекрасное воспоминание о той легкости, с которой старик мог раньше двигаться. Не ползать, а ходить. Не ходить, а летать. Дышать полной грудью, без бесконечной боли и усилий. Спать, не чувствуя давящую сверху тяжесть. Часами говорить. Помнить.

Усталый старик неловко сползает с возвышения. Без руки это сложно и он не до конца уверен, что сможет с утра забраться обратно. Больно бьется коленями.

Старик закутывается в драное одеяло, кладет голову на набитый тряпками пакет и смотрит в небо. Дань привычке, не более. Здесь никогда не бывает холодно, а самодельная подушка давно стала тверже любого камня.

Раньше старик ходил спать куда-то еще. Он не помнит, куда. Теперь перестал. Он вообще перестал ходить.

Над головой призывно горят далекие звезды.

Старик успевает забыться беспокойным сном, когда его поднимают с камней чьи-то сильные руки, взваливают на широкое плечо. Старик испуганно кричит, пытается сопротивляться — но тщетно, хватка у несущего его ребенка железная. Перед глазами мелькают камни плато, голова безвольно болтается.

Наконец, Четвертый останавливается на самом краю обрыва. Бережно снимает затихшего старика с плеча и втискивает его в грубо слепленную из плоских камней полую конструкцию, напоминающую стоящий вертикально гроб. Внезапно оживший протез хватается за бортик, но сопротивляться грубой силе ребенка он не в силах. Срывается, оставив на камне несколько глубоких параллельных царапин.

Четвертый смотрит в расширенные от ужаса глаза старика, мычит что-то неразборчивое и показывает пальцем наверх. С легкостью поднимает тяжелую каменную дверь и наглухо закрывает нишу. Изнутри доносится дикий крик и металлический стук, но ребенок не обращает на них внимания.

Он поднимает с земли грубо сплетенную из всевозможных обрывков веревку, туго обматывает гроб. Упирается двумя руками, шумно сопит, но все же сталкивает неподъемную конструкцию вниз. Каменная гробница падает в пропасть.

Охваченный паникой и первобытным ужасом, старик едва замечает, как притяжение планеты внезапно пропадает. А заметив — сразу успокаивается.

С головы будто срывают плотное ватное одеяло. Избавленный от бесконечной пытки повышенной гравитацией, мозг внезапно оживает, белесая муть разом исчезает и старик вспоминает все.

Смешно. Когда он начал считать себя стариком?

Внутри каменного гроба почти нет света, но что-то просачивается сквозь щели. Перед глазами грубо намалеваны зеленые кляксы.

Свист ветра. Сколько у него? Секунд двадцать, не больше.

Эх, Четвертый, Четвертый. Хотя, какой ты Четвертый? Ты был двадцать третьим, появившимся из чудом уцелевшего при аварийной посадке репликатора. Лаборатории для будущих биоформ всегда берегли больше, чем жилые отсеки. Колонистам ведь нужна еда, грубая рабочая сила. Терраформированная планета это просто голый кусок камня. А при такой гравитации, завезенные с Земли растения и животные просто не смогли бы нормально выживать.

Жаль, что репликатор остался всего один. А знаний Зои хватило лишь на выведение примитивных сухопутных моллюсков, способных накапливать внутри своих раковин атмосферную влагу. Кто же знал, что эти проклятые твари будут так отвратительны на вкус, а с оболочкой справится не каждый молоток?

Да и чего ждать от простого стажера? Наверняка маститые профессора смогли бы с помощью репликатора вырастить фруктовые поля. Или придумать каких-нибудь мясных колобков, питающихся камнями. Но все профессора остались в жилых отсеках на дне пропасти. И вскоре он к ним присоединится.

Десять секунд?

Зоя. Лучик света, глоток воды в этой безжизненной пустыне. Ты была самой жизнерадостной из всех. Даже когда стало понятно, что спасения не будет, ты не опустила руки. Пока остальные в отчаянии метались по камням плато, ты сидела у репликатора и работала. Тратила жалкие запасы биомассы и оставшиеся крохи энергии. Для чего? Ради безумной идеи оставить после себя хоть что-то. Или кого-то.

Рабочие особи не умеют думать. Не имеют пола, не имеют чувств. Это просто живые роботы, бесконечно исполняющие заложенную в них программу. Сильные, выносливые, их всегда выращивают на месте, исходя из потребностей колонистов и условий планеты. Люди не смогли бы долго выжить, питаясь только моллюсками. Рабочим особям все равно, что употреблять в пищу. И они могут жить очень долго.

Ах, как они смеялись, продумывая заложенные при создании правила и ритуалы. Несколько светлых дней счастья среди бесконечного однообразия этой проклятой планеты. Они были полны сил, у них были запасы еды и воды. И даже гравитация тогда казалась не такой сильной.

Джим хотел, чтобы его качали на руках и подносили вскрытые ракушки прямо ко рту, обмахивая при этом тряпками, как какого-нибудь падишаха.

Исайя вещал с трибуны.

Зоя учила детей играть.

А он рассказывал им о своей жизни, пересказывал книги и фильмы. Пока не начал забывать.

Особей было мало, поэтому выжившие договорились об очередности. Каждому должен был достаться свой вечер радости.

Была ли безумием идея Зои о том, чтобы пробудить в детях разум?

Три секунды?

Две?

Прощай, Джим. Прощай, Исайя. Прощай, Сеймур.

Прощай, Четвертый. И удачи тебе.

Прощай, Олег Маркеев, младший охранник шестого лабораторного блока “Гудспида”. Ты никогда не любил свою фамилию и работу, хотя кому теперь какое дело? Интересно, стукнуло ли мне тридцать пять?

Прощай, Зоя. Прощай, любимая.

И здравствуй.

Четвертый простоял на краю обрыва до следующего вечера, после чего шумно фыркнул, развернулся и пошел к опустевшему каменному сиденью.

Умный ушел домой, где хорошо. Всегда должен быть умный, тогда здесь будет хорошо.

Четвертый сел. Взял в руку плоский камень и принялся неумело, но старательно царапать его ногтем.

Вокруг него начали собираться дети.