Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

1. Гончаров, «либеральная бюрократия» и «новый курс» в цензурном ведомстве

Пока становление писательской профессии в России не завершилось, литературная работа не воспринималась как деятельность, автономная по отношению к государственной службе. По этой причине совмещение ролей цензора и литератора не вызывало удивления и тем более осуждения (это, разумеется, не означает, что все литераторы, занимавшие цензорские посты, придерживались одинаковых представлений о том, как именно должно сочетать эти роли)[102]. Современникам, например, не приходило в голову осуждать С. Т. Аксакова за выполнение цензорских обязанностей в конце 1820‐х и начале 1830‐х годов.

К середине 1850‐х годов представления о связях между литературой и обществом уже значительно изменились. Служить в цензуре для литератора теперь считалось делом зазорным. Не в последнюю очередь, по всей видимости, такая реакция была вызвана развитием «толстых» журналов и литературной критики в 1830–1840‐е годы[103]. Благодаря деятельности этих изданий вырабатывалась система оценки литературных произведений, связанная с их эстетическими особенностями («художественностью», на языке русских критиков этого времени), идейной позицией авторов, журнальной политикой и экономикой (то есть возможным успехом или неуспехом у определенной группы читателей). Среди этих критериев, однако, связь с государственной политикой играла лишь незначительную роль: мнение цензора, конечно, не могло не учитываться, однако воспринималось как что-то внешнее по отношению к собственно литературе. Этому способствовало нежелание государства всерьез относиться к литературе и литераторам. После смерти Николая I, однако, правительство на некоторое время взяло курс на либерализацию цензуры и сотрудничество с обществом. Начало царствования Александра II было отмечено последовательными попытками со стороны либерального крыла российских властей привлечь представителей общественности, в том числе литературной, к управлению империей, в первую очередь к подготовке реформ. Наиболее широко известным примером может служить попытка консультироваться с представителями дворянства в ходе подготовки крестьянской реформы[104]. М. А. Корф, глава Комитета 2 апреля 1848 года, сам был инициатором его закрытия, причем среди причин этой меры называл чрезмерную строгость Комитета[105]. В новых условиях от цензуры требовалось не только ограничивать печать, но и в той или иной форме направлять ее.

Назначение Гончарова на пост цензора несомненно было связано со сложным и неоднородным отношением властей Российской империи к русскоязычной печати. В середине 1850‐х годов группа «либеральных бюрократов», покровительствуемых генерал-адмиралом великим князем Константином Николаевичем, стремилась сблизить российское правительство и литературу. Согласно их представлениям, писатель мог, оставаясь частью литературного сообщества, послужить государству, а государство нуждалось в таких литераторах. Иными словами, литература воспринималась как относительно автономный от общественного мнения институт, который надлежало не подавлять, а эффективно использовать в управлении империей. Вместе с тем «либеральные бюрократы» не считали возможной полную независимость литературы от властей: показательно, например, что они в большинстве своем предлагали ограничить «гласность», направленную на критику высшей власти, и считали ее осмысленной только в случае, если носители этой «гласности» стремились поддержать правительство[106]. Это в целом объясняет функции реформы цензуры: теперь она должна была не ограничивать, а поддерживать «гласность», однако исключительно такую, которая могла контролироваться правительством. На фоне цензуры последних лет царствования Николая I такая программа выглядела исключительно либеральной, однако едва ли могла показаться удовлетворительной, когда «мрачное семилетие» ушло в прошлое.

Сообщество либеральных бюрократов действительно сложилось еще в 1840‐е годы в тесной связи с литературными кругами Санкт-Петербурга, куда через посредство дома Майковых входил и Гончаров, а также его будущий покровитель цензор Никитенко[107]. О связи Гончарова и просвещенных бюрократов вспоминали современники писателя, впрочем, в далеко не похвальных интонациях:

Героем для повести Гончарова <«Обыкновенная история»> послужил его покойный начальник Владимир Андреевич Солоницын и Андрей Парфенович Заблоцкий-Десятовский, брат которого, Михаил Парфенович, бывший с нами в университете и знакомый Ивана Александровича, близко познакомил автора с этой личностью. Из двух героев, положительных и черствых, притом не последних эгоистов, мечтавших только о том, как бы выйти в люди, составить капиталец и сделать хорошую партию, Иван Александрович выкроил своего главного героя[108].

Это был дух просвещенного бюрократизма, который в тогдашней литературе господствовал в кружках, носивших прозвище «постепеновцев». Гончаров мастерски олицетворил этот дух в «Обыкновенной истории» в Петре Ивановиче Адуеве, этом либеральном администраторе, занимавшем видный пост на государственной службе, пользовавшемся большими связями, вместе с тем — члене акционерных обществ, владельце завода, наконец, англомане, мечтавшем о правовом порядке и реформах сверху, с соблюдением при этом благоразумной умеренности и постепенности[109].

Как и в случае других «просвещенных бюрократов», возможность значительно повлиять на положение дел в российском государстве представилась Гончарову лишь в 1850–1860‐е годы, в период подготовки и проведения Великих реформ. Руководствуясь представлением о возможности совместить роли успешного чиновника и талантливого писателя, Константин Николаевич инициировал так называемую литературную экспедицию по берегам Волги. Образцом как для чиновников, финансировавших поездку, так и для создававших литературные описания России писателей послужили травелоги Гончарова, путешествовавшего на фрегате «Паллада» в 1852–1854 годах[110]. Видимо, назначение Гончарова на должность в цензуре отчасти определяется его связями с группой либерально настроенных чиновников.

В «Необыкновенной истории» Гончаров вспоминал, что стал цензором в период общей либерализации:

Говорили много, спорили о литературе, обедали шумно, весело — словом, было хорошо. Тогда и ценсура стала легче. В 1856 году мне предложено было место ценсора — и я должен был его принять[111].

В этой связи показательно письмо Е. П. Ростопчиной к А. С. Норову и П. А. Вяземскому (28 ноября 1856 г.), которые в это время занимали должности министра народного просвещения и товарища министра народного просвещения соответственно и отвечали за цензуру. Предлагая им организовать правительственную газету, способную защищать позицию властей в условиях гласности, Ростопчина советовала на роль редакторов не только Н. Г. Чернышевского (очевидно, его фамилия здесь возникает в связи с его участием в «Морском сборнике», издававшемся ведомством главы либеральной бюрократии Константина Николаевича), но и А. В. Никитенко и Гончарова[112]. По мнению Ростопчиной, они могли бы «пересоздать и вкус, и направленье читающей Руси», для чего необходимо, «чтоб главный редактор был не чиновник <…>, чтоб он был литератор»[113].

Гончаров в глазах многих современников был именно таким человеком, которому, несмотря на долгие годы службы, удавалось остаться «литератором», а не «чиновником». Как известно, он занял свою должность в цензурном ведомстве благодаря влиянию Никитенко. 24 ноября 1855 года тот записал в дневнике:

Мне удалось наконец провести Гончарова в цензора. К первому января сменяют трех цензоров, наиболее нелепых. Гончаров заменит одного из них, конечно с тем, чтобы не быть похожим на него. Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасет от канцеляризма, в котором он погибает (Никитенко, т. 1, с. 425).

Если цензурная служба могла, по мнению Никитенко, спасти «от канцеляризма», очевидно, что Гончарова звали в цензуру не исключительно ради выполнения роли бюрократа, а ради деятельности, по меньшей мере близкой к литературным занятиям.

В середине 1850‐х годов Никитенко и его единомышленники действительно стремились преобразовать российскую цензуру, в первую очередь на уровне кадровой политики. Особенное внимание к проблеме кадров вообще выделяет проекты Никитенко на фоне других попыток реформировать цензуру (см.: Котельников, с. 423–424)[114]. Еще в декабре 1854 года Никитенко составил проект министерского доклада императору, где предлагал объединить общую цензуру и секретный Комитет 2 апреля 1848 года. Это, по мнению цензора, позволило бы избежать основной проблемы современной цензуры: «…Министерство по необходимости должно терпеть на этой службе людей, лишенных качеств, какие для ней потребны», а цензура «наполнена большею частию людьми без достаточного образования и заботящимися единственно о сохранении своего места, каким бы то ни было образом; они думают, что гораздо безопаснее запрещать все…»[115]. В этом докладе Никитенко сформулировал и свои требования к цензору, которым, по всей видимости, удовлетворял Гончаров. Эта должность, по его мнению, требует

не только значительных сведений и знакомства с тем, что совершалось и совершается в области Науки и Литературы, не только особенной проницательности и такта, делающих его способным преследовать и уловлять многоразличные и извилистые движения мысли, но и строгой добросовестности и некоторого нравственного и умственного авторитета в обществе, которые бы мнениям и суждениям его давали вес независимо от власти, какою оно облечено, и возбуждали бы уверенность, что действиями его руководствуют долг, закон и знание дела, а не произвол, прихоть или какие-нибудь недостойные побуждения и страсти[116].

Однако возможность назначить на цензорские места людей, наделенных «нравственным и умственным авторитетом в обществе», представилась только в царствование Александра II. Кадровая политика цензурного ведомства 1856–1858 годов до некоторой степени определялась репутацией цензоров в литературном сообществе. В Петербургском комитете, где служил Гончаров, в эти же годы начало сотрудничать немало литераторов: исторический романист И. И. Лажечников, автор пьесы из времен Ивана Грозного А. К. Ярославцев и др. В то же время уволены были «нелепые» цензоры Ю. Е. Шидловский, Н. И. Пейкер и Н. С. Ахматов[117]. Схожей была и кадровая политика в других цензурных ведомствах, где на службу принимали все больше писателей или, по крайней мере, не чуждых литературе людей[118]. Гончаров, прославившийся еще после шумного успеха «Обыкновенной истории» в 1847 году, воспользовался своим символическим капиталом, чтобы добиться выгодного для карьеры назначения. В свою очередь, руководство цензурного ведомства, проводя масштабные перемены в кадрах, планировало переманить на свою сторону этот капитал. Участие в цензуре известного и авторитетного литератора, вероятно, должно было способствовать повышению репутации этого ведомства и, судя по всему, отходу от исключительно конфликтных отношений с литературными кругами.