Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

1. «…не уйти ему от суда публики…»: общественное мнение и комедия «Свои люди — сочтемся!»

Комедия «Свои люди — сочтемся!», первая большая пьеса Островского, была запрещена цензурой к постановке, но разрешена к печати и вышла в журнале «Москвитянин» в 1850 году. Здесь столкнулись сразу четыре инстанции: общая цензура, дозволившая опубликовать комедию, драматическая цензура III отделения, запретившая ее ставить, контролировавший цензуру и печать секретный Комитет 2 апреля 1848 года, который доложил о публикации пьесы императору, и сам Николай I, наложивший на этом докладе свою знаменитую резолюцию: «Напрасно печатано, играть же запретить…» (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 105). О решении императора немедленно было сообщено в драматическую цензуру, сотрудники которой, впрочем, отвечали, что и без того запретили постановку пьесы. В 1859 году пьеса рассматривалась цензурой повторно, а в 1860 году — в третий раз, и наконец была разрешена. Мы не будем подробно характеризовать историю запрета постановки пьесы и установления тайного полицейского надзора над Островским, тем более что она уже неоднократно рассматривалась исследователями (см., например, указанные выше работы А. И. Ревякина).

Объясняя причины запрета пьесы, цензор драматических сочинений М. А. Гедеонов представил ее не только как политически опасную, но и как художественно несостоятельную. После краткого изложения сюжета (о нем ниже) Гедеонов заключил: «Разговоры грязны; вся пьеса обида для русского купечества»[376]. Члены Комитета 2 апреля рассматривали комедию со схожих позиций, хотя и пришли к несколько иным выводам. С одной стороны, они, видимо, не считали пьесу бессвязной и алогичной; с другой — на все же казалась им опасной в смысле возможного влияния на аудиторию. Мы приведем лаконичное, но точное изложение их пространного заключения, сделанное сотрудниками драматической цензуры во время пересмотра пьесы Островского в 1860 году:

…хотя Комитет в комедии «Свои люди сочтемся», несомненно обнаруживающей в авторе признаки явного таланта и имеющей свою хорошую сторону, не нашел ничего противного правилам общей ценсуры и что, не усматривая в самом направлении пьесы ничего предосудительного или неблагонамеренного, Комитет, тем не менее, полагал бы полезным заметить автору недостаток в его комедии успокоивающего начала, потому что в ней злодеяние не находит достойной кары еще на земле. — При этом Комитет находил, что пьеса эта, при представлении на театре, могла бы внушить прискорбные мысли и чувства тем из нашего купеческого сословия, которые дорожат своею честью и доброю славою[377].

Как кажется, позиция представителей секретного комитета связана именно со сложным соотношением «журнальной» литературы и «сценической» словесности и, соответственно, с двумя конкурирующими образами Островского: автора журнала «Москвитянин» и потенциального поставщика пьес для императорской сцены. Если пьеса как литературное произведение казалась им выдающимся достижением автора, то та же самая пьеса как сочинение для сцены воспринималась как источник потенциальной опасности, способный оскорбить и возмутить присутствующих в зрительном зале купцов. Предполагалось, что эти зрители должны непосредственно и эмоционально реагировать на базовые сюжетные ходы и образы героев пьесы. Некоторая логика в этом действительно была: трудно представить себе, чтобы в 1850‐е годы множество московских купцов читало толстые журналы и было искушено в литературных тонкостях. Напротив, театр посещали самые разные люди: актеры вспоминали, что даже половые в трактирах узнавали их после успехов в пьесах Островского[378].

Таким образом, цензоры жестко разделяли две аудитории, на которые ориентирована пьеса: подверженную стихийным малопредсказуемым порывам публику зрительного зала и способную оценить эстетическое совершенство пьесы и понять ее в целом благонамеренный смысл читательскую аудиторию. Эта проблема была далеко не надуманной: сам Островский обсуждал ее, получив сведения о запрете своей комедии. Министр народного просвещения П. А. Ширинский-Шихматов, едва ли довольный, что дела его ведомства стали предметом высочайшего внимания, должен был пересказать мнение комитета попечителю Московского учебного округа В. И. Назимову, в силу должности надзиравшему за деятельностью московских цензоров, а тот — передать это мнение Островскому. Судя по всему, высокопоставленный чиновник разговаривал с Островским более или менее корректно и уважительно. После этого разговора Островский обратился к Назимову с письмом от 26 апреля 1850 года. Драматург пространно и очень доверительно изложил свои соображения о целях творчества. Некоторые утверждения Островского можно списать на желание сказать то, что хочет слышать начальство, однако это относится далеко не ко всему письму. Например, один абзац этого письма начинается с комично звучащего подобострастного согласия с соображениями членов секретного комитета о пьесе (Островскому, очевидно, эти соображения были поданы как принадлежащие собственно министру):

В истинности слов, что порок наказывается и на земле, которые г. министру народного просвещения угодно было поставить мне на вид, я не только никогда не сомневался, но постоянно думал и думаю, что в нашем отечестве это делается правее и законнее, нежели где-нибудь в другом месте. Я писал свою комедию, проникнутый именно этим убеждением. Купец Большов, сделавший преступление, наказывается страшною неблагодарностью детей и предчувствием и страхом неизбежного наказания законного (Островский, т. 11, с. 17).

Однако в финале того же самого абзаца Островский уже не просто воспроизводит позицию официальных инстанций по поводу своего произведения. Он очень серьезно и тщательно разбирает, каким образом в его пьесе карается одно из действующих лиц — тот самый персонаж, «порок» которого, по мнению цензоров, заслуживал наказания на земле:

Подхалюзин приводил меня несколько в затруднение: его преступление — неблагодарность; перед судом официальным Подхалюзин может оправдаться: он не давал никаких документов ни отцу, ни стряпчему; но не уйти ему от суда публики, и потому я заставил стряпчего, который чувствовал бездоказательность своего иска, прибегнуть к суду публики. Мне хотелось, чтоб именем Подхалюзина публика клеймила порок точно так же, как клеймит она именем Гарпагона, Тартюфа, Недоросля, Хлестакова и других (Островский, т. 11, с. 17).

Драматург явно стремился трактовать свои произведения не в рамках «театральной» словесности, а сквозь призму категорий, более характерных для «большой», серьезной литературы: по его мнению, эстетическая специфика произведения, скрытая, внутренняя логика сюжета и авторская позиция должны были быть дешифрованы и публикой, и цензором. Реакция зрителей, которую ожидал Островский, должна была состоять не в непосредственном, наивном эмоциональном ответе (по мнению цензора, зрители должны были обидеться), а в эстетическом и моральном суждении о пьесе. Показательна убежденность драматурга, что и обычный зритель (в письме Островский ссылается на неких слушавших «Своих людей…» в авторском чтении купцов), и высокопоставленный чиновник вполне способны понять поэтику его пьесы. Островский пишет Назимову о довольно нетривиальной особенности своей комедии: в ее финале один из персонажей буквально обращается к публике, нарушая старинный театральный принцип «четвертой стены»[379]. Соответственно, публика должна, с точки зрения драматурга, вынести приговор обманщику, оставшемуся формально невиновным.

Хотя письмо Назимову написано уже постфактум, комедия «Свои люди — сочтемся!» может быть интерпретирована в русле затронутых в нем проблем, а именно возникновения независимого, критически мыслящего субъекта — то есть идеального зрителя, на которого Островский и рассчитывал. Причиной этого, судя по тексту пьесы, становится распад традиционного сообщества московских купцов, основанного на коллективных ценностях. Как подразумевается, еще до начала пьесы купцы воспринимали друг друга как «своих людей» и доверяли друг другу[380]. В комедии Островского богатый купец Большов узнаёт о ложных банкротствах из газет. Поначалу он надеется, что один из банкротов «отдаст по-приятельски» свой долг (Островский, т. 1, с. 103). Однако, осознавая количество банкротств, Большов меняет свою точку зрения: становится ясно, что денег ему не вернуть, а жить по старинке больше не придется. Купец возмущен не только тем, что обманули лично его, но и позором, который выпадает на долю всем купцам. Об этом говорит его помощник Подхалюзин (который произносит то, что угодно слышать хозяину): «Газету-то только пакостят. На все купечество мораль эдакая» (Островский, т. 1, с. 104).

Постепенный распад сообщества московских купцов тесно связан с современностью. Неслучайно герои узнают о нем благодаря газете — новому каналу публичной коммуникации, далекому от частных обсуждений среди «своих». Само ложное банкротство, которое подрывает единство купечества, также было современным явлением — оно тесно связано с экономическими реформами 1840‐х годов, когда новые законы о банкротстве выходили едва ли не каждый год[381]. На глазах зрителя этот процесс охватывает и дом Большова, который тоже решает объявить себя банкротом, забыв о репутации купечества в целом.

При этом купец продолжает доверять представителям сообщества «своих людей», которое, впрочем, сужается до его расширенной семьи и домочадцев. Большов без колебаний отдает все состояние Подхалюзину — молодому приказчику и жениху своей дочери. Купец, кажется, даже и не задумывается, что «свой» Подхалюзин может не вернуть ему деньги. Однако для молодого Подхалюзина, представителя следующего поколения, круг «своих» снова сужается — это фактически уже нуклеарная семья, состоящая из самого Подхалюзина и его новой жены — дочери Большова Липочки. Подхалюзин, судя по всему, полностью лишен всяких ограничений, которые у купцов старшего поколения связаны с коллективными ценностями, такими как своеобразно понимаемые религиозные чувства или опасение лишиться репутации. Это позволяет Подхалюзину легко обмануть остальных героев, участвующих в афере: он вступает с ними в серию коротких диалогов, в каждом из которых не без артистизма старается подстраиваться под ожидания очередного собеседника. Особенно показателен в этом смысле разговор с Липочкой (действие III, явление 5), в ходе которого Подхалюзин быстро понимает, чего хочет от жениха возлюбленная, и немедленно обещает воплотить в жизнь все ее мечты:

…вы и дома-то будете в шелковых платьях ходить-с, а в гости али в театр-с — окромя бархатных, и надевать не станем. В рассуждении шляпок или салопов — не будем смотреть на разные дворянские приличия, а наденем какую чудней! Лошадей заведем орловских. (Молчание.) Если вы насчет физиономии сумневаетесь, так это, как вам будет угодно-с, мы также и фрак наденем да бороду обреем, либо так подстрижем, по моде-с, это для нас все одно-с (Островский, т. 1, с. 134).

В разрушающемся сообществе московских купцов, судя по всему, нет силы, способной остановить Подхалюзина. В некотором смысле это закономерно, ведь он лишь развивает черты, характерные для самого этого сообщества. Как и для других купцов раннего Островского, для Подхалюзина существуют лишь «свои» и «чужие», хотя эти «свои» и сводятся фактически к самому Подхалюзину и его жене.