Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

4. Цензор против императора: Пересмотр решения о запрете комедии «Свои люди — сочтемся!»

Руководствуясь описанными выше критериями эстетического толка, драматическая цензура пересмотрела свое отношение к комедии «Свои люди — сочтемся!». Ее разрешение для сцены позволяет проанализировать новые отношения, сложившиеся между драматургом и цензурой. Пьеса была дозволена к постановке в конце 1860 года, причем незадолго до этого, в 1859 году, она запрещалась непосредственно руководством III отделения, несмотря на сдержанно положительный отзыв Нордстрема, отметившего:

…комедия эта в новом издании значительно сокращена, грубые выражения отчасти или смягчены, или вовсе уничтожены и что, наконец, одно из главных лиц, зять злостного банкрота, остававшийся в первоначальном издании вне всякой ответственности, подвергается заслуженному им наказанию и этим самым автор устранил тот недостаток, который был ему указан Комитетом…[428]

Разрешение комедии некоторые современники объясняли действиями влиятельных родственников известного критика П. В. Анненкова, ходатайствовавшего о постановке, — вероятно, все того же генерала Н. Н. Анненкова, некогда участвовавшего в запрещении пьесы в качестве председателя Комитета 2 апреля 1848 года[429]. В действительности в разрешении участвовал не только Анненков. Так, И. Ф. Горбунов передавал драматургу слова Нордстрема, утверждавшего, что он готов разрешить пьесу, пока «Тимашева нет»[430]. Видимо, Островский прислушался к этим словам, как видно из письма А. В. Дружинина к Никитенко от 12 мая 1859 года:

…сегодня был у меня А. Н. Островский с следующим для всех нас занимательным известием. Его уведомили, что теперь самое удобное время для пропуска его комедии «Свои люди — сочтемся!», ибо противившийся тому Тимашев уехал за границу, а цензор Нордштрем перестал ее преследовать и даже готов содействовать пропуску. Вследствие этого не найдете ли Вы удобным замолвить слово молодому Адлербергу, поставивши на вид все выгоды, какие приобретет театр от постановки этой пьесы. Островский поручил брату своему Михаилу Николаевичу побывать у Вас и переговорить обо всем в подробностях. И от себя прошу Вас сделать это полезное и похвальное дело[431].

Как следует из этого письма, противники постановки были не драматическими цензорами. Нордстрем собирался «содействовать пропуску» (сообщение о том, что он «перестал преследовать» пьесу, ошибочно: в запрете пьесы этот цензор не участвовал). «Молодой» А. В. Адлерберг должен был, видимо, порекомендовать пьесу своему отцу В. Ф. Адлербергу, занимавшему в это время должность министра императорского двора и отвечавшему, среди прочего, за все государственные театры империи. Оппонентом пьесы оставался, таким образом, управляющий III отделением А. Е. Тимашев. Следовательно, уже в 1859 году Нордстрем добивался разрешения комедии Островского. Отметим смелость цензора, который пытался фактически отменить императорскую резолюцию. Вообще, в Российской империи для этого требовалось вновь обращаться к императору, однако Нордстрем хотел обойти это требование. Сравним неудачное обращение Нордстрема к начальству 1859 года и увенчавшееся успехом обращение 1860 года:

Председатель Комитета, Высочайше утвержденного в день 2 апреля 1848 г., генерал-адъютант Анненков, доставив при отношении от 1 апреля 1850 г. № 381 копию с журнала означенного Комитета, сообщил, что, хотя Комитет в комедии «Свои люди — сочтемся» не нашел ничего противного правилам общей ценсуры, но тем не менее Государь Император, по прочтении журнала Комитета, соизволил собственноручно положить на оном резолюцию: «Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить во всяком случае, уведомя об этом князя Волконского».

Ныне Дирекция Императорских театров снова представила эту комедию, в которой, кроме изменения заглавия на «За чем пойдешь, то и найдешь», сделаны некоторые изменения самого содержания и выражений, и приказчик Подхалюзин, остававшийся прежде не наказанным, в новой переделке делается причастным преступлению, и ему угрожает ссылка. Впрочем, за всеми этими изменениями, пьеса сохранила свой мрачный характер[432].

Председатель Комитета, Высочайше утвержденного во 2 день апреля 1848 г., генерал-адъютант Анненков доставил, при отношении от 1 апреля 1850 г. за № 381, копию с журнала означенного Комитета, из которого, между прочим, видно, что, хотя Комитет в комедии «Свои люди — сочтемся!», несомненно обнаруживающей в авторе признаки явного таланта и имеющей свою хорошую сторону, не нашел ничего противного правилам общей ценсуры и что, не усматривая в самом направлении пьесы ничего предосудительного или неблагонамеренного, Комитет, тем не менее, полагал бы полезным заметить автору недостаток в его комедии успокоивающего начала, потому что в ней злодеяние не находит достойной кары еще на земле. — При этом Комитет находил, что пьеса эта, при представлении на театре, могла бы внушить прискорбные мысли и чувства тем из нашего купеческого сословия, которые дорожат своею честью и доброю славою. Государь Император, по прочтении журнала Комитета, соизволил положить на оном собственноручную Высочайшую резолюцию: «Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить».

Ныне Дирекция Императорских театров, имея в виду крайнюю бедность русской литературы, препроводила в Ценсуру Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии на рассмотрение означенную комедию, напечатанную новым изданием.

При рассмотрении и сличении Ценсурою обоих изданий оказалось, что комедия эта в новом издании значительно сокращена, грубые выражения отчасти или смягчены, или вовсе уничтожены и что, наконец, одно из главных лиц, зять злостного банкрота, остававшийся в первоначальном издании вне всякой ответственности, подвергается заслуженному им наказанию и этим самым автор устранил тот недостаток, который был ему указан Комитетом[433].

Как нетрудно заметить, в обоих случаях цензор стремился подчеркнуть, что решение императора вряд ли согласуется с эстетическим достоинством пьесы, которая заслуживает внимания цензоров. Однако во второй раз он изложил историю запрета таким образом, что резолюция императора оказалась отнесена только к недостаткам, отмеченным членами секретного комитета. Поскольку эти недостатки были в итоге исправлены, получалось, что решение Николая I стало неактуально, а пьесу можно пересмотреть. Интересно, что в обоих отзывах Нордстрем полностью проигнорировал мнение своего предшественника Гедеонова, согласно которому самым возмутительным элементом пьесы был вовсе не финал, где Подхалюзин избегает кары, а оскорбительное изображение купечества, которое Островский вовсе не исправлял. Таким образом, драматическая цензура сильно пересмотрела свое мнение по поводу драматурга и его сочинений.

Однако наиболее показательно изложение содержания пьесы. Сюжет комедии «Свои люди — сочтемся!» излагался цензорами трижды, причем первые два раза итоговая резолюция оказывалась отрицательной, а в третий раз — положительной. В первых двух случаях цензоры воспользовались одним и тем же пересказом, который написал Гедеонов еще в 1849 году. Вот как Гедеонов изложил содержание комедии Островского:

Богатый московский купец умышленно объявляет себя банкротом. Все имение он переводит на имя приказчика, которого считает за честного человека, и выдает за него свою дочь. Приказчик такой же плут, как и хозяин; получив деньги, он предоставляет кредиторам посадить банкрота в яму. Все действующие лица: купец, его дочь, стряпчий, приказчик и сваха — отъявленные мерзавцы. Разговоры грязны; вся пьеса обида для русского купечества[434].

Пересказ пьесы Гедеоновым таков, что ни удобопонятности, ни связности в ней не остается. Во-первых, совершенно неясно, в чем же состоит план Подхалюзина; во-вторых, роль в действии стряпчего, приказчика и свахи остается неясной; в-третьих, мотивировки персонажей остались не прояснены. Комедия превращена в набор не связанных друг с другом эпизодов, единственной целью которого оказывается «обида для русского купечества». Как уже отмечалось выше, изложение Гедеоновым рассматриваемых им пьес вообще часто грешило чрезмерной краткостью, однако для запрета именно такой подход был наиболее желателен. Когда Нордстрем писал свой первый отзыв в 1859 году, он просто повторил этот пересказ, дополнив цензурной историей пьесы. Когда же цензор решил добиться постановки «Своих людей…», ему пришлось создать новый пересказ:

Единственная дочь богатой, но невежественной купеческой четы, получив внешнее полувоспитание, гнушается родителей и глубокое свое к ним презрение, особенно к слабой и потворствующей ей матери, выражает, при всяком случае, самым едким образом и даже наглыми ругательствами. Между тем, девушка горит желанием выйти замуж за человека чиновного или, по крайней мере, благородного. Но у отца свои замыслы. Возбужденный примером нескольких богатых купцов и своекорыстными внушениями стряпчего, из отставных чиновников, и своего приказчика, прикрывающего личиною привязанности самую гнусную бессовестность, он решается объявить себя подложно банкротом, переведя все свое имение на того же приказчика, и выдать за него свою дочь. Последняя сперва противится такому союзу, уничтожающему все ее воздушные замки, — но потом, обольщенная обещаниями жениха угождать всем ее прихотям и особенно освободить ее от ненавистного родительского ига, склоняется и отдает ему свою руку. На этом останавливается 3‐е действие. В 4‐м отец, обвиненный в злостном банкротстве, сидит в тюрьме и предвидит осуждение свое в Сибирь, а дочь с мужем утопают в роскоши — плод богатств, тем же отцом им переданных. Старика ведут мимо их окон, с допроса в судебном месте, и на минуту впускают к дочери. Тут раздирающая сердце сцена: и отец, и мать умоляют новобрачных наддать несколько копеек на рубль, для удовлетворения кредиторов и достижения чрез то мировой сделки, которою могло бы все окончиться. Упорный отказ. Этим сомнительным положением кончается комедия: отец остается за долги в тюрьме и в опасности ссылки, а дочь и муж ее, облагодетельствованный с детства своим тестем, остаются в раздумье, спасти ли несчастного старика небольшим пожертвованием из того значительного достояния, которое он им предоставил[435].

В изложении Нордстрема сюжет пьесы оказывается намного более связным, поступки героев — мотивированными, а не имеющие отношения к пересказу действия персонажи не упоминаются или почти не упоминаются. Очевидно, в таком виде комедия Островского обретает смысл, которому мешает лишь «сомнительное положение» в финале, где зло остается безнаказанным. Именно это положение и устраняется, с точки зрения цензора, внесенными Островским в финал пьесы изменениями. Такими средствами Нордстрем добивался именно эффекта нормализации, соответствия сюжета пьесы и ожиданий потенциального зрителя, который готов увидеть привычное, не отклоняющееся от существующих традиций произведение. Вместо хаотического переплетения отдельных персонажей и эпизодов перед зрителем оказывалось внутренне связное и осмысленное действие.