Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

2. Смешной царь: Сценическая практика и цензурные запреты

Пьеса об Иване Грозном, согласно представлениям цензоров, не имела права быть плохой или восприниматься плохо: от реакции аудитории на представленный перед нею образ царя зависела и ее готовность принять политический порядок автократии. «Трагическая» трактовка образа царя, однако, оказалась очень уязвимой, когда обнаружилась непредсказуемость сценической жизни реальных пьес. В этом разделе мы покажем, как сложные эстетические построения цензоров столкнулись с проверкой реальностью — и не прошли ее.

Совет Главного управления по делам печати одобрил «Василису Мелентьеву», проигнорировав тот факт, что вообще-то ее намного сложнее, чем произведение Толстого, описать как историческую трагедию. Пьеса Островского и Гедеонова построена на эффектной романтической интриге, где Иван Грозный и простой дворянин Андрей Колычев оказываются соперниками в борьбе за любовь, ведущей к почти мелодраматическому финалу: Василиса Мелентьева во сне говорит Ивану Грозному, что любит другого, с предсказуемыми результатами.

Конечно же, плохо укладывающиеся в «возвышенную» эстетику пьесы воспринимались публикой далеко не так, как мечтали цензоры. Агент III отделения, бывший на премьере в Александровском театре 10 января 1868 года, сообщал:

Несмотря на свои неотъемлемые достоинства в сценическом отношении, драма эта, с точки зрения общественной, представляет явление, обращающее на себя внимание <…> в 1‐м действии сцена в Думе рисует Иоанна Грозного в таком мрачном свете, который едва ли уместен на сцене. Отношения царя к Мелентьевой выставлены цинично, в последнем действии они имеют даже комический характер: вряд ли прилично показывать публике царя таким чувственным, сладострастным стариком, почти беспрекословно подчиняющимся прихоти смеющейся над ним женщины. Сцена, когда Иоанн вонзает свой жезл в ногу Андрея Колычева, положительно возмутительна. Встреча царя и Мелентьевой в саду царицы, их первое объяснение, а также речь Иоанна Малюте, в которой он также наивно перефразирует фон-Визина: «согрешим и покаемся», — не могут не произвести неблагоприятного впечатления, — в особенности на русский народ, привыкший чтить царя-помазанника Божия. До сих пор никогда еще Иоанн Грозный не представлялся до такой степени низведенным с той высоты, в которую веками поставлено царское достоинство. Также выставление на позор домашней, интимной жизни царей не может не поколебать уважения к царскому престолу и в особенности к царскому сану, — уважения, которое до сих пор составляет отличительную черту русского народа[645].

Изображение жестокого царя в трагическом ключе казалось более приемлемым, чем в мелодраматическом духе, — от вторжения в «интимную жизнь» монарха было недалеко до его высмеивания.

Как кажется, агент проницательно подметил наиболее ключевую проблему в образе Ивана Грозного. Авторы пьесы стремились отказаться от фиксации на проблемах политической власти и ее влиянии на личность царя, характерных для таких авторов, как А. К. Толстой. Иван Грозный «Василисы Мелентьевой» в целом представляет не столько властного и внушающего ужас самодержца, сколько опасного и лично неприятного самодура, угрожающего насилием женщинам и в итоге убивающего и жену, и любовницу. В центре пьесы оказался не завораживающий образ жестокого царя, а честолюбивая и коварная, но в целом ничем не исключительная женщина, глазами которой и показаны исторические персонажи типа Малюты Скуратова.

В этой связи показательна творческая история пьесы. Островский, как известно, только дорабатывал и заканчивал сочинение директора императорских театров С. А. Гедеонова. По воспоминаниям П. М. Невежина, драматург был не в восторге от навязанного ему соавторства:

Я, конечно, не мог отказаться, и вот тут-то началась для меня пытка. Гедеонов, как директор театра, считал себя непогрешимым и вознамерился невинность соблюсти и капитал приобрести; другими словами, чтобы я сделал всё так, как будто бы это принадлежит ему. <…> Мои слова и убеждения только раздражали сановника, и я, прежде чем добиться чего-нибудь, немало испортил крови[646].

Как показал нашедший и опубликовавший рукопись Гедеонова Н. П. Кашин, Островский подверг ее кардинальной переработке, в частности придумав название пьесы[647]. Судя по рукописи Гедеонова, центральным героем его пьесы должен был стать Колычев, разрывающийся между чувствами к идеальной царице Анне, его давней возлюбленной, и демонической красавице Василисе Мелентьевой. Необходимость включить в этот любовный треугольник образ Ивана Грозного делала завершение пьесы невозможным: гедеоновский текст заканчивался в середине 3‐го действия. Островский изначально пытался вносить правку на полях пьесы Гедеонова, однако в итоге практически полностью переписал его произведение, изменив основу сюжета. Теперь в центре оказалась Василиса Мелентьева, отодвинувшая на второй план царя. Попытки Василисы стать царицей и подчинить себе Ивана Грозного сделали возможным соединение любовного и политического пластов пьесы: любовные переживания и тяга к власти в образе главной героини сложным образом связаны. Любовные отношения Колычева и царицы Анны становятся периферийным и малозначительным мотивом; напротив, чувства героя и Василисы оказываются в центре внимания, составляя контраст к ее отношениям с Иваном Грозным.

Перенося акцент на «интимную сторону жизни» царя, Островский уравнивал Ивана Грозного и других мужчин, не наделенных властной харизмой, но вполне способных конкурировать с царем за любовь. Сама структура конфликта подразумевала, что царь и его подданный оказываются равными соперниками в любви, что, конечно, противоречило «возвышенным» эстетическим моделям. Это прямо декларировал Андрей Колычев в своей последней реплике:

Ты повинись и в том, что обещала

Любить меня и быть рабой навек —

И разом ты слугу и государя

В обман ввела. Великий царь, я мало

Служил тебе, вели мне сослужить,

От рабского усердья, службу!

Вели убить мне бабу-лиходейку,

Что заползла змеею подколодной,

Украдучись, в твой терем златоверхий! (Островский, т. 7, с. 294)

Комичный эффект давало сочетание «возвышенной», пугающей речи царя со словами Василисы, которая легко манипулирует Иваном Грозным (отметим также деление стиха на реплики, создающее разговорную интонацию, которая подрывает эффект, производимый монологом Ивана Грозного):

Василиса

Я здесь усну. Покрой мне ноги.

Царь

Чем?

Василиса

Сними кафтан с плеча.

Царь

Да ты в уме ли?

Иль хочешь ты, чтоб свет переменился:

Чтоб к ястребу, стервятнику, под крылья

Без страха жалась кроткая голубка?

Чтоб он своим кривым кровавым клювом

Ей перушки любовно разбирал?

Василиса

А отчего б не так!

Царь

Эх, дура баба!

(Снимает кафтан и покрывает ее.) (Островский, т. 7, с. 290)

Однако более серьезной проблемой для цензуры стали постановки произведения, которое, казалось бы, действительно удовлетворяло всем ее требованиям, — «Смерти Иоанна Грозного». 27 февраля 1867 года в Совете Главного управления обсуждалось гневное письмо из Министерства императорского двора:

В некоторых здешних периодических изданиях, освобожденных от предварительной цензуры, помещаются статьи, имеющие явною целию распространение в публике ложных и предосудительных слухов об управлении Императорскими театрами и наглое порицание действий театральной администрации, под видом намеков, предположений и запросов весьма оскорбительного свойства, которые в отношении учреждения правительственного по правилам о книгопечатании допускаемы быть не могут[648].

В письме указывались те публикации, которые, с точки зрения министерства, нельзя было пропустить в печать. Они касаются слухов, что выделенные на постановку «Смерти Иоанна Грозного» огромные средства были расхищены. В разделе «Слухи и вести из нашей жизни» газеты «Народный голос» сообщалось:

Говорят, что обстановка пьесы «Смерть Иоанна Грозного», стоящая будто бы 30 т., большею частию была заимствована из старых пьес; интересно бы было нам и нашим читателям прочитать и убедиться в положительной и верной затрате такой серьезной суммы (30 т.). Мы сами были во время этой трагедии, и у нас впечатление обстановки осталось такое, как будто многое из предметов обстановки смахивает на прошлое, и не можем определить подобную обстановку дороже 4–5 т. р. Остальные, значит, улетучились…[649]

Схожим образом рассуждал и автор также привлекшей к себе внимание заметки «Правда ли это?» в газете «Петербургский листок», обративший внимание на то, что новых костюмов для пьесы Толстого не могло потребоваться, поскольку совсем незадолго до нее на стене шла пьеса из той же эпохи «Князь Серебряный»[650]. В результате 14 марта министр внутренних дел приказал более не печатать подобных статей и поставить редакторов в известность относительно возможных наказаний[651].

Обсуждение декораций казалось оскорбительным Министерству императорского двора, однако могло стать политически опасным, если учесть чуткое отношение цензоров к «возвышенности» царского образа. Именно по этой причине Совет Главного управления по делам печати был склонен не разрешать пьесы об Иване Грозном на провинциальных театрах: низкое качество постановки могло сделать образ царя не пугающим, а смехотворным. До некоторой степени гарантией качества постановки цензорам казались внимание местных властей и личное мнение автора. Так, 27 марта 1867 года Толстой сообщил в Совет, что лично санкционирует постановку «Смерти Иоанна Грозного» в Нижегородском театре[652], в результате чего пьеса была разрешена и для этого театра. В декабре того же года «Смерть Иоанна Грозного» была допущена к постановке также в Казанском и Воронежском театрах[653].

Именно воронежская постановка нанесла решительный удар по судьбе пьес об Иване Грозном[654]. Причины этого легко понять на основании публикаций в местной газете «Воронежский листок»[655]. В первом же номере газеты за 1868 год было помещено объявление:

В среду 3 января на здешней сцене представлена будет в бенефис г. Казанцева новая трагедия графа Толстого «Смерть Иоанна Грозного», с личного разрешения автора. Пьеса эта с большою новою постановкой, с новыми декорациями, из коих: первая изображает внутренние покои Грозного, вторая — покои царицы и третья — великолепный тронный зал, украшенный старинною греческою живописью и освещенный большими люстрами и паникадилами; все декорации писаны вновь г. Димитриевым, костюмы новые по рисункам костюмов Импер<аторских> С<анкт>-Петерб<ургских> театров; парча на костюмы из магазина вор<онежского> купца Николая Петровича Мануилова, люстры, подсвечники и другие принадлежности из магазина вор<онежского> купца Постникова. Пьеса эта в настоящее время имеет громадный успех на сцене С<анкт>-Петербургского театра[656].

Реклама этой постановки и слухи о ней ходили в Воронеже задолго до этого. Еще в ноябре на страницах той же газеты актеров и декораторов местного театра предостерегали, что на столичной сцене постановка обошлась в 28 тысяч рублей и требуются действительно значительные усилия, «чтобы не исказить балаганно этой пьесы, выигрывающей единственно только лишь пышностью своего decorum»[657]. Однако в театре мнением сотрудников «Воронежского листка» пренебрегли.