Рубцов возвращается

Глава XI

Дорога от Ниццы до самой Генуи, пролегающая по так называемому «Согniche», или по-русски карнизу, представляет целый ряд восхитительных картин, так и просящихся в панораму.

Но, с другой стороны, дорога эта представляет собой, действительно, достойное удивления чудо инженерного искусства, которому пришлось бороться здесь со всеми препятствиями, которые только может представить дикая, горная природа смелой идее строителя. Но энергия инженеров, вооруженная автоматическими сверлами и могучим динамитом, сделала свое дело. Пропасти были перерезаны мостами, горы просверлены туннелями и рельсовый путь лег там, где с усилием и большим риском путник мог перебраться пешком.

Начиная от самой Ниццы, целый ряд красивых городков и курортов возник и расцвел на всем протяжении дороги. Жизнь кишит теперь на всем этом пути, и ежегодно десятки, сотни тысяч путешественников и больных стремятся сюда, на чудные берега Средиземного моря, в эту страну «Солнца», как ее поэтично называют французы.

Отправляясь из Парижа во Флоренцию, Екатерина Михайловна, несмотря на строжайшее запрещение Клюверса, выраженное в письме, не могла миновать Ниццы, чтобы не остановиться там на два дня, для свидания кое с кем из своих парижских приятельниц, и только на третий день решилась продолжать путь, все еще оплакивая Париж и его прелестный уголок Ниццу.

Их постоянные спутники, русский певец и плантатор из Америки, тоже возымели желание остановиться в Ницце, американец, как он говорил, чтобы сорвать банк в Монте-Карло, а певец – так как ему, все равно, делать было нечего.

Екатерина Михайловна, смотревшая все-таки на новых знакомых довольно подозрительно, сделала даже при этом маленькую гримаску неудовольствия, зато Ольга Дмитриевна очень обрадовалась и даже высказала это вслух, чем крайне переконфузила тетку.

– Ведь вы, ma tante [моя тетя (фр.)], отправитесь с визитами, что же я буду делать в незнакомом городе? Вероятно, здесь нет ни музеев, ни выставок, – говорила молодая девушка.

– Тебе только бы по выставкам таскаться! – с укоризной заметила тетка. – У меня здесь масса знакомых, и все имена, и титулы, chere Olga [дорогая Ольга (фр.)], тебе бы не мешало поддерживать эти знакомства, мало ли что может случиться.

– Избавьте, сhere tante [дорогая тетя (фр.)], и в Париже я от них просто дышать не могла…

– Ну, как знаешь, только прошу, без меня не принимай ты, пожалуйста, этого американского певца… Бог знает, что это за человек.

Разговор этот, разумеется, происходил наедине, тотчас по приезде в отель в Ницце, и когда Рубцов, проследив отъезд тетки с визитами, хотел воспользоваться и хоть несколько минут побыть наедине с Ольгой Дмитриевной, ему сказали, что мадемуазель не принимает.

Он понял, что сделал бестактность и решился как-нибудь поправить дело. Американский плантатор, он же Капустняк, правая рука и ближайший во всем свете человек к знаменитому атаману, остановился в этой же гостинице. Он как-то нервно вздрогнул, когда атамань, после неудачного визита к Ольге Дмитриевне, вошел к нему в комнату.

– Что, Федя, призадумался?.. – спросил тот, заметив, что его приятель сидит в кресле с нахмуренными бровями.

– С чего мне скучать, Василий Васильевич?

– Не ври, по глазам вижу.

– И видеть нечего… А только, батюшка, Василии Васильевич, затеяли мы с вами дело непутевое… Овчинка выделки не стоит! Где эти бабы замешались, там пути не быть!

– Слушай, Федя, – твердо сказал Рубцов. – Я знаю, что я делаю. Не хочешь помогать, никто тебя не неволит, а уж что задумал Василии Рубцов – значит тому и быть!

– И что ты, отец родной… Да не я ли за тобой в мелкозвоне в Сахалин пошел, да не я ли, с тобой вместе, на плоту без пищи пять дней по морю носился, как с Сахалина бежали… А ты говоришь, бросить тебя… вовек этому не бывать, а только чует мое сердце, что от этих баб быть беде… Эх, отец, скажи ты лучше мне: Федька прикончи! То есть, с одного маху этого злодея, твоего Клюверса. на свете не будет, а уж от всей этой канители избавь. Потому, воля твоя, бабы – это наказание человеческое!

– Не то ты говоришь, Федя! – довольно мягко отозвался атаман: – не жизнь мне Клюверса нужна, сто раз мог я ему хотя бы в Радомском остроге голову кандалами проломить, не деньги его нужны, у нас с тобой ни прожить, ни пропить собственных, припрятанных… Не знаешь ты, Федя, этого чувства, чтобы капля за каплей всю кровь отравить в дороге, чтобы из жизни ему каторгу сделать, чтобы он денно и нощно Бога молил, чтобы смерть поскорее пришла – вот это месть, вот за нее не жаль полжизни отдать!

– Все хорошо, отец атаман, вымещай своим врагам на здоровье, да только бабы эти у меня из головы не идут… Не к добру они нам повстречались… Право, атаман, знаешь, была бы моя воля, обеих их, особенно молодую, ножом в бок, да и шабаш!.. Доведут они нас до погибели!..

– Федя! Что ты говоришь! Да разве рука поднимется на такую девушку?! – почти с ужасом остановил своего подручного атаман.

– Эх. Василий Васильевич, не к добру голубка между соколами затесалась, попомните мое слово!.. Не быть добру, не быть добру!.. – Капустняк энергично махнул рукой.

Рубцов опустился на стул в глубоком волнении. Несколько секунд он просидел молча, серьезно что-то обдумывая.

– Ладно! – проговорил он вдруг, словно приняв какое-то решение. – Что будет – увидим… А пока ничхни… и пальцем не дерзни! А не хочешь помогать, скатертью дорога, я и один управлюсь!..

– Ну, уж этому не бывать, начали вместе, кончим вместе!.. Не было этому примера, чтобы Федька Капустняк поворотил оглобли с половины дороги! Только чует мое сердце не к добру…

– Замолчи ты, ночная кукушка, всю душу надорвал! Ну, что с нами может худого случиться?.. Выдадут? Пеньковым галстуком испугают!.. Не таковские!.. А уж если на то пошло, так не отдам я ее, мою Ольгу Дмитриевну, не только злодею Клюверсу, а и самому сатане, приходи он сюда, сейчас со всей адской силой!

Рубцов сильно ударил кулаком по столу, глаза его сверкали.

– Батюшка, Василий Васильевич, да неужели же она тебе так люба? – с каким-то испугом спросил Капустняк.

– Так люба, Федя, так люба, что из-за неё готов и в огонь, и в воду, и в петлю, и на плаху!.. Да что я тебе говорю, Федя, да если бы она меня полюбила, вот мое слово и моя рука, я, Василий Рубцов, клянусь, готов бросить свою долю разбойничью, спрятаться, схорониться от всего света и жить только для неё, для моей голубушки!..

– Ну, не прав ли я был, атаман, когда говорил, что чует мое сердце беду… Вот она беда-то и пришла…

– Какая же?..

– А разве это не беда лихая, когда наш атаман, для которого каждый из нас, а нас мало ли, сам знаешь, готовы головы сложить, из-за девичьего лица белого, бросить нас хочет!.. От общего дела отрекается!.. Нет, атаман, пока мы живы… не бывать этому… Мы тебе служим – ты нам служи!.. Помнишь зарок и клятву… Ни без нас, ни помимо нас!

Рубцов ничего не возражал. Он мрачно нахмурил брови и молча вышел из комнаты…

Через два дня, напутствуемая несколькими светскими приятельницами, Екатерина Михайловна с племянницей, отправлялись, по дороге во Флоренцию, через Монте-Карло и Вентимилию. День был ясный и теплый, масса публики была на улицах и на дебаркадере, но сколько ни вглядывалась Ольга Дмитриевна в толпу, теснившуюся к вагонам, она не замечала ни красивого певца, их бывшего спутника, ни его знакомого, американского плантатора.

Ей почему-то вдруг стало больно и досадно. Она вспомнила про визит певца в отеле и мысленно пожурила себя, что исполнила желание тетки и не приняла интересного гостя.

Поезд, ныряя из туннеля на мост, с моста в туннель, мчался с огромной быстротой. Роскошные виллы, чудные фруктовые сады, дивные виды на горы и море, чередовались словно картины фантасмагории. Солнце заливало и горы, и море, и дворцы, и мчавшийся поезд своими ослепительными лучами, светло-синее море тихо волновалось у прибрежных скал, природа, словно очнувшись от зимнего сна, торжествовала вступление тепла и света, в их права… Обе дамы с восторгом любовались быстро меняющимися дивными картинами.

Вдруг страшный толчок отбросил их от окна, все перепуталось, горы, море, небо. С оглушительным громом и треском падали куда-то в пропасть разбитые вагоны… Локомотив набежал с размаху на загородивший путь громадный кусок обрушившейся скалы, и свалился под откос, в сторону моря, увлекая за собой весь поезд.