Римская империя. Рассказы о повседневной жизни

2

Почти сейчас же вслед за тем, как вышел Рицимер, в зале появился Сидоний Аполлинарий, сопровождаемый своим покровителем, сенатором Цециной Базилием. Одоакр подошел к нему, и между ними очень быстро завязался оживленный разговор. Одоакр рассказывал, что он видел в Равенне и по дороге, о том, как и купцы, и ремесленники, и итальянские крестьяне ненавидят империю.

– Мне кажется, – прибавил он, – что только один класс людей может быть доволен империей: крупные землевладельцы.

– Почему ты так думаешь? – спросил его Цецина.

– А потому, что они перевели и рабов, и арендаторов на положение крепостных, имеют от земли гораздо больше, чем раньше, могут платить налоги натурою и жить припеваючи у себя в имениях, не нуждаясь ни в чем.

– Ты забыл только две маленькие подробности, – сказал сенатор. – Я сам крупный помещик и могу напомнить их тебе. Во-первых, финансовую ответственность перед фиском. Если случится неурожай и мои крепостные не уплатят мне оброков, я все равно должен вносить подати. Не внесу – взыщут. С меня есть что взять. А я что возьму с крестьянина? Если я его разорю, мне же будет хуже: он долго не поправится. А во-вторых, хотел бы я знать, много ли помещиков живет теперь в имениях. Все предпочитают жить в Риме. Кто живет в Риме, нуждается в деньгах, в золоте. Денег же крестьяне не дают. А если в наши руки попадают деньги, все равно казна отбирает.

– Значит, и крупные помещики недовольны?

– Как тебе сказать! Мы все-таки боимся крушения империи и воцарения какого-нибудь германца вроде Рицимера. Мы от такой перемены потеряем больше всего. По всей вероятности, треть земли будет отобрана в пользу варваров, как это сделали в Галлии вестготы, и, разумеется, эта треть придется целиком на латифундии. И я не знаю, будем ли мы еще вознаграждены облегчением податного гнета. Или останемся при прежнем гнете, но без прежней земли.

– Почему же ты не соглашаешься, когда я говорю, что вы не враги империи?

– Да, но и не очень преданные поклонники.

– Самые преданные, какие только имеются во всем римском обществе.

Тут в беседу вмешался Сидоний.

– Но я опять тебе скажу, и, вероятно, мой друг Цецина не откажется подтвердить, что, как бы люди ни ненавидели империю, они не могут без колебаний променять имя римлян на название подданных какого-нибудь восточноготского или западноготского или бургундского короля. Возьми мою родину, Южную Галлию. Как старается король западных готов Эйрих завладеть Нарбоннской Галлией, примыкающей к его уделу, Аквитании, с востока, и областью арвернов, граничащей с его владениями с севера! Все ничего не выходит. А почему? Не хочет население. У нас, в области арвернов, помещики вооружили крестьян, а города образовали милиции, и каждый раз, как Эйрих показывает когти, мы их ему обламываем. Заметь, мы защищаемся сами. У империи нет войска в Южной Галлии. А почему? Не хотим терять римского имени, становиться варварами.

Руины императорских дворцов на Палатине в Риме

– Не знаю, в Южной Галлии я никогда не был. А то, что я видел в Италии, заставляет думать иначе. Здешнее население готово стать чем угодно, лишь бы получить облегчение.

– А знаешь, Сидоний, – сказал Цецина, – мне кажется, что Одоакр прав в одном. Население Италии не восстанет, если в один прекрасный день вместо римского императора его господином окажется германский король. Слишком оно привыкло к разным переменам и стало равнодушно.

– Вовсе не равнодушно! – с жаром воскликнул Одоакр. – Оно ненавидит, а не равнодушно.

– Неужели исполняется старое пророчество? – задумчиво сказал Сидоний.

– Какое пророчество?

– Когда Ромул закладывал Рим, летели коршуны. Он стал считать. Их было двенадцать. Этрусские прорицатели истолковали тогда это знаменье так: Рим будет стоять двенадцать столетий, а потом погибнет. Двенадцать столетий кончились в год взятия Рима Гензерихом, двенадцать лет назад.

Вот уж двенадцати коршунов крылья свершили, о Рим мой,

Судьбы твои. Знай же, знай: ныне ждет горе тебя!

– Это экспромт? – спросил Цецина.

– Душа кипит от горя и унижения, и сами собою складываются стихи.

– Чему быть суждено, то исполнится, – торжественно и строго сказал Одоакр.

Снова в Норике