Русская елка. История, мифология, литература (4-е издание)

«Стал я безродным, какое же мне Рождество?»: Рождественская елка русских эмигрантов

Все у нас в Рассее лучше. Е. Н. Чириков. В ночь под Рождество

Небывалый в истории России людской поток увлек за ее пределы людей, долгие годы бережно хранивших память о родине и свято соблюдавших старинные традиции. Рождественская елка, относительно недавно завоевавшая Россию, в среде эмигрантов первой волны оказалась в одном ряду с самыми дорогими утраченными ценностями. Эта странная метаморфоза, произошедшая с елкой, которую еще менее века тому назад называли «немецким нововведением», привела к тому, что именно она, запечатлевшаяся в сознании эмигрантов как едва ли не самое яркое событие детских лет, превратилась в один из главных символов родины, утраченной в результате большевистской революции. Поэтому неудивительно, что воспоминания о России, приобретавшие особенную остроту в дни Великих праздников[21], возрождали в сознании картины безвозвратно ушедшего прошлого — родного дома, родной природы, православных праздников, в первую очередь Пасхи и Рождества с его непременной и столь полюбившейся елкой: «Рождественские праздники были особенно ценны… елкой со всеми ее игрушками и сластями, сусальным дождем и т. д.» [см.: {189}: 74]. Тысячи русских семей, потерявших родину, на старое Рождество с тоской вспоминали лучшие моменты своей жизни, и елка неизменно оказывалась в ряду этих воспоминаний:

Сейчас в центре рождественского веселья, преимущественно в городах, стоит убранная свечами, разукрашенная елка — символ Небесного Света — нашего Спасителя, — писал постоянный корреспондент парижской газеты «Возрождение» В. К. Абданк-Коссовский. — Сияющая огнями елка не потеряла своего обаяния и на чужбине, — она связана невидимыми нитями с нашим милым и невозвратным прошлым [см.: {1}: 22].

…Раскрыв коробку со старыми елочными украшениями, можно неожиданно вспомнить многое…

Сегодня опять, во сне,
Я вспомнил мой первый шаг:
Веселый пушистый снег
И отблеск елки в свечах [см.: {520}: 25], —

подобного рода признания постоянно встречаются в рождественских номерах эмигрантских изданий. Даже своя, обычно с трудом устроенная елочка была для русских эмигрантов лишь «условным символом какой-то другой елки» [см.: {322}: 641], той, которую они знали в России. В печальной «Рождественской думе эмигранта» русская елка воспринимается как пространственно отдаленная от лишившихся родины людей:

Настало Рождество Христово,
А елка наша не готова.
Вдали от нас она стоит
И думу скорбную таит…
………………………………………
Мы ждем, что елочный наш дед
К нам за рубеж проложит след. [см.: {392}: 1]

И. С. Шмелев в книге «Лето Господне», над которой он работал в эмиграции с 1933 по 1948 год, ностальгически восстанавливает в памяти дореволюционное русское Рождество. В его воспоминаниях елка предстает не только как обязательный рождественский атрибут, но и как характерная черта именно русского Рождества, а для писателя — единственно истинного. Русские елки для него несравнимы ни с какими другими:

Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, — лес елок. А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, — тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, — чаща [см.: {515}: 98].

Те же ноты звучат и в мемуарах Ивана Лукаша. Написанные много лет спустя после отъезда из России, они, помимо переполнявшей их тоски по давно ушедшему в прошлое русскому Рождеству, донесли до нас множество мелких подробностей о «елочном быте»: «На Рождестве в домашнем воздухе были разлиты чистое тепло и прохлада елки». Сны перемежаются с воспоминаниями:

…Приснилось, что потерял шапку и хожу среди рождественских елок у Академии Художеств, — по еловому лесу… Впрочем, елки и наяву продавались у Академии Художеств, на 4-ой линии. Мелкие, жидкие снизу, воткнутые в деревянные кресты, стояли на дровнях, другие, перевязанные мочалками, были повалены друг на друга в снег, и высились чащей большие ели, перекладины которых были из бревен [см.: {244}: 7–8].

Постоянные преувеличения (даже гиперболизация) и идеализация эмигрантами елок своего детства порою у них самих вызывали иронию. Именно эту особенность их памяти шутливо обыгрывал А. М. Селитренников в одном из своих святочных текстов, посвященном рассказам эмигрантов о прекрасном российском прошлом:

А елки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств — две. Чтобы прикрепить звезду к вершине елки, специально звали из местного цирка акробата [см.: {367}: 620–621].

Впрочем, эти преувеличения не всегда были столь уж далеки от реальности. Князь Ф. Ф. Юсупов в своих мемуарах рассказывает о тех феерических елках, которые устраивались в их петербургском особняке на Мойке:

Готовились целыми днями, на стремянках вместе с прислугой наряжали высоченную елку, до потолка. Сиянье стеклянных шаров и серебряного дождя зачаровывало наших слуг-азиатов. Прибывали поставщики, доставляли нам подарки для друзей, и суматоха росла. В праздничный день являлись гости — почти все дети, наши ровесники, приносили с собой чемоданы, чтобы унести подарки. Подарки нам раздавали, потом угощали горячим шоколадом с пирожными и вели в зал на «русские горки» [см.: {524}: 61].

Рождественская елка превратилась в один из устойчивых образов эмигрантской литературы. Вспоминается — приобретая новое, трагическое, осмысление — и сюжет о «чужой елке»: любующийся на чужую елку оборвыш теперь ассоциируется с разбросанными по всему миру русскими:

Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в котором видна нарядная елка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и развила в целую драму.

Элементы рассказа остались те же.

Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая рождественская елка, веселые довольные дети, которых ждет радость и грядущая нормальная жизнь в своей стране с ее привычным бытом. Но мальчик уже не мальчик, а тысячи разбросанных по всему миру бездомных русских [см.: {322}: 640–641].

В рассказе четырнадцатилетнего юноши, присланном перед Рождеством 1924 года в берлинскую газету «Дни», одинокий русский эмигрант в Рождественский сочельник бредет по улицам Берлина; во всех окнах он видит зажженные елки. «У них есть родина, семья… — думает он. — У меня этого счастья нет… Я на чужбине среди этих чужих, холодных людей» [см.: {222}: 606–607]. А «где-то, верно, уже горели огни, трепетали камины, подарки слетали с пахучих веток в протянутые руки детей», — перекликается с бездомным героем Н. Берберова [см.: {45}: 617].

В стихотворении В. Сирина (Набокова) «Прохожий с елкой», опубликованном 25 декабря 1925 года в берлинской газете «Руль», развивается та же тоскливая тема:

На белой площади поэт
Запечатлел твой силуэт.
Домой в непраздничный мороз,
Ты елку черную понес.
Пальто российское до пят.
Калоши по снегу скрипят.
С зубчатой елкой на спине
Ты шел по ровной белизне,
Сам черный, сгорбленный, худой,
Уткнувшись в ворот бородой,
В снегах не наших площадей,
С немецкой елочкой своей.
И в поэтический овал
Твой силуэт я срисовал. [см.: {410}: 2]

Несмотря на постоянную ограниченность средств, русские эмигранты всеми силами стремились сохранить и поддержать традицию, по возможности устраивая как домашние, так и общественные елки для детей. Еще накануне 1920 года А. И. Куприн обратился с воззванием, опубликованным в выходившей в Финляндии газете «Новая русская жизнь». Прося помочь русской гимназии в Перкиярве (ныне поселок Кирилловское на Карельском перешейке) пожертвованиями (вещами, книгами, учебниками, играми и пр.), писатель не удерживается от воспоминаний: «Теперь близко Рождество. Когда-то… помните?.. была Рождественская елка… подарки… улыбки… но… Боже мой, как давно…» [см.: {219}: 273–274].

Семнадцать лет спустя К. К. Парчевский в парижской газете «Последние новости» рассказывает о полученных им от пожилого голландца письме и деньгах. Голландец сообщает ему об организованном в Лейдене объединении русских эмигрантов, которое на праздниках устраивает для детей общественные елки, и просит купить на присланные им деньги хороших русских книг, которые он хочет передать в это объединение для раздачи детям в виде рождественских подарков: «Они забывают свой язык и, удаленные от родной страны, могут совсем от нее оторваться. Это было бы ужасно грустно» [см.: {322}: 641–642].

В 1934 году православный приход Куоккала (ныне поселок Репино на Карельском перешейке) устроил елку для русских эмигрантских детей. Их угостили чаем с кренделем, после чего Рождественский дед, вызвавший всеобщий восторг, раздал подарки: «разноцветные мешочки со сластями, конфектами, пряниками и орехами» [см.: {31}: 74][22].

Марина Цветаева, испытывавшая во времена своего московского детства ослепительное счастье от ежегодных домашних елок (о чем мы узнаем из воспоминаний ее сестры Анастасии), в письмах из Франции, адресованных Анне Тесковой, с поразительным постоянством упоминает о елках, которые она, несмотря на всегдашнюю нужду, обязательно устраивала для своих детей. 3 января 1928 года она пишет, что подарки дети «получат послезавтра под елкой»; 2 января 1937 года: «Но елка, все-таки, была…» («все-таки» — значит, опасалась, что ее не будет); 3 января 1938 года: «…непрерывно о Вас думала, особенно под нашей маленькой елочкой, верней сказать — над!»; 26 декабря 1938 года: «Но елочка все-таки — была. Чтобы Мур когда-нибудь мог сказать, что у него не было Рождества без елки: чтобы когда-нибудь не мог сказать, что было Рождество — без елки. Очень возможно, что никогда об этом не подумает, тогда эта жалкая, одинокая елка — ради моего детства…»; и наконец, 3 января 1939 года в последнем письме из Франции: «У нас была (и еще есть) елочка, маленькая и пышная, как раздувшийся ежик» [см.: {494}: 58, 148, 157, 177, 179].

Стал я безродным, какое же мне Рождество?
Но почему-то в Сочельник, как некогда в детстве,
Сердце взлетает и ждет неизвестно чего.
………………………………………………
Если бы снова в страну продолжительной ночи
……………………………………………………….
За окнами ветер колышет
Вечнозеленые ветки, и ветки качаются. [см.: {327}: 7]