Русская елка. История, мифология, литература (4-е издание)

Антирождественская кампания. Борьба с елкой

Однако вернемся в Советскую Россию. Со второй половины 1920‐х годов советская власть и коммунистическая партия решительно вступили на путь борьбы с «религиозными предрассудками». Это в конце концов и решило судьбу елки. Если 24 декабря 1926 года на первой странице «Вечерней Москвы» еще была помещена фотография елочного базара в Охотном ряду, что свидетельствовало о лояльности к елке московских властей, то через год началась плановая систематическая антирелигиозная работа, которую стали проводить в каждой губернии. В борьбе с религией самая активная роль предписывалась не только органам центральной периодической печати, но и местным организациям и издательствам. Во всех губерниях к Рождеству должны были издаваться материалы, «рассчитанные на широкий охват трудящихся города и деревни» и предлагающие планы проведения антирождественской кампании. В 1927 году в Туле, например, вышла брошюра с детально разработанной программой проведения антирелигиозной пропаганды в рождественские дни [см.: {264}: 3]. Были установлены сроки кампании, предложены тезисы докладов, где праздник Рождества противопоставлялся годовщине Октября (например, на тему «Рождество спасителя и 10 лет Октябрьской революции»), даны лозунги для антирождественской пропаганды. В дни самых больших христианских праздников — Рождества и Пасхи — борьба с церковными предрассудками должна была проводиться особенно ожесточенно, поскольку считалось, что именно в эти дни «религиозная пропаганда» со стороны церкви наиболее действенна.

И все же проводимая работа, как казалось властям, не приносила нужного результата. В 1928 году была признана недостаточно эффективной деятельность союза «безбожников», который к этому времени насчитывал «всего 123 тысячи членов». В прессе сообщалось, что «безбожники» плохо справляются со своими задачами: «Фактически ведем мы антирелигиозную работу более или менее широко только два раза в году: на рождество и пасху, в порядке неожиданно свалившейся кампании» [см.: {260}: 273]. Помимо специальных периодических изданий (газеты и журнала «Безбожник», журнала «Антирелигиозник») в кампании, направленной против христианских праздников, принимали участие и другие органы печати. Все чаще высказывались мысли о необходимости ужесточения борьбы с церковью: «Надо перестать добродушничать, перестать держаться позиции либеральной терпимости в вопросах религии…» — писал журнал «Новый мир» в 1928 году [см.: {260}: 275]. День Рождества стал рассматриваться не только как религиозный праздник, но и как праздник спаивания народа. В конце декабря того же года «Шадринская окружная крестьянская газета» опубликовала стишок:

На пьяную елку тратится денег масса,
Пьяный праздник — в кармане дыра.
Сохранит твои деньги сберегательная касса.
С пьяным праздником кончить пора. [Цит. по: 57: 13]

Решено было положить конец «рождественскому пьянству». Согласно новой концепции, Рождество было объявлено праздником капиталистического лагеря, в течение которого «сильные мира сего» обманывают, подкупают, спаивают пролетариев. В прессе писали о том, что за рубежом капиталисты устраивают для рабочей детворы даровые елки, где дамы-благотворительницы угощают детей конфетами, «приобретая такой дешевой ценой право держать пролетарскую детвору в остальное время года на голодном пайке» [см.: {264}: 19; см. также: 3 и др.). О «рождественских завтраках с традиционной рождественской елкой и подарками», которые устраиваются во многих городах капиталистического мира, рассказывала и напечатанная в 1932 году брошюра Н. Толина [см.: {449}].

XVI партийная конференция, которая прошла в апреле 1929 года, получившего название «года великого перелома», утвердила новый порядок и новый режим работы, введя пятидневку или непрерывную рабочую неделю. В основу нового производственного календаря была положена «разумная и правильная организация трудового времени», отменялись церковные праздники, в результате чего день Рождества превратился в обычный рабочий день. «Непрерывный рабочий год и пятидневная рабочая неделя, — писала „Правда“, — не оставляют больше места для религиозных праздников… В этом году впервые рождественские дни являются обычными трудовыми рабочими днями…» [см.: {326}: 1]. Никакие прогулы, никакое ослабление работы «на фронте социалистического строительства» в рождественские дни теперь не допускались. 25 декабря 1929 года стало днем первого Рождества в условиях «непрерывки», и хотя, как отмечалось, «попы развернули широкую агитацию за празднование „рождества христова“… повсюду отмечается выход на производство рабочих» [см.: {361}: 1].

Вместе с Рождеством отменялась и елка, уже прочно сросшаяся с ним. Елка, против которой когда-то выступала православная церковь, теперь стала называться поповским обычаем. В борьбу за ее отмену включились многие печатные издания. Центральные газеты обличали партийное и комсомольское руководство городов и сел, где продавались и устраивались елки; писатели ополчились на елку как на старорежимный религиозный обычай; детские журналы осуждали и высмеивали детей, мечтавших о елке: «Религиозность ребят начинается именно с елки… Ребенок отравляется религиозным ядом… <…> Долой елку и связанный с нею хлам» [см.: {13}: 13, 22]. «Елка — приманка для простачков», которых обманывают как православные верующие, так и сектанты. На одном из «антиелочных» плакатов был изображен сектант, стоящий на священных книгах и держащий в руках крест, который он использует как удилище. Леска заканчивается крючком, скрытым в рождественской елке, на которую зачарованно смотрит мальчуган, протягивая к ней руки, в то время как коварный сектант думает:

Слежу за рыбкой жадно я.
Вот елочка нарядная,
Заместо червячка.
Еще даю конфеты я.
Авось, приманкой этой
Поймаю простачка. [см.: {13}: 25]

Рождеству и празднику елки противопоставлялись праздники нового социалистического государства, главным из которых был день 7 ноября — годовщина Октябрьской революции, «установившая на земле новую эру».

В эти критические в судьбе елки годы казалось, что ей пришел конец. Предновогодними вечерами по улицам ходили «дежурные» и вглядывались в окна квартир: не светятся ли где-нибудь огни елок. Э. Г. Герштейн, служившая в начале 1930‐х годов в ЦК профсоюза работников просвещения секретарем бюро секции научных работников, вспоминает, как ей дали общественное поручение, состоящее в выслеживании людей, устраивающих елки:

Я вспомнила, как ЦК профсоюзов поручил мне под Новый год ходить по квартирам школьных учителей и проверять, нет ли у них елки. Я решительно отказалась от такого дикого поручения. Не за это ли меня окрестили плохой общественницей? [см.: {96}: 211]

В школах вместо праздников елки в порядке борьбы с Рождеством на Новый год проводились «антирождественские вечера» с инсценировками пьесок, высмеивающих попов и церковь, пелись антирелигиозные сатирические куплеты вроде «Динь-бом, динь-бом, больше в церковь не пойдем», декламировались соответствующие теме вечера произведения. И. М. Дьяконов вспоминает, как ему, ленинградскому школьнику, предложили прочитать на одном из таких вечеров поэму Пушкина «Гавриилиада», от чего он отказался [см.: {131}: 213–214]. Перестали устраивать елки и в детских садах:

Вместе со сказкой из практики детского сада изгонялся и праздник новогодней елки, которую стали сравнивать с замаскированным методом воспитания детей в духе православия и самодержавия… на эту почву падают семена религии: умышленно распространяется легенда о связи елки с рождеством Христа, о его добре и любви к детям [см.: {387}: 349].

Рисунок неизвестного художника в брошюре Н. К. Амосова «Против рождественской елки» (М., 1930)

В 1931 году ленинградский детский журнал «Чиж» напечатал рассказ, в котором руководитель «третьего очага» (как назывались центры детского воспитания) собирает детей и проводит с ними беседу о Рождестве и елке: «Рождество — не наш праздник, — говорил руководитель, — его придумали попы, чтобы легче обманывать темный невежественный народ. Устраивать елку — тоже вредный обычай. Разве можно срубать молодые деревья? Они должны расти». Когда беседа закончилась, дети написали резолюцию: «Мы против рождества. В день рождества мы все придем в очаг и не будем покупать елки». Одна из девочек по возвращении домой сказала маме: «Нет, мама, я не буду плакать… Мы все вместе решили, что елки мы устраивать больше не будем». «Теперь все мы должны бороться против елки», — завершает автор свой рассказ [см.: {475}: 4–6]. В том же номере «Чижа» помещено и стихотворение Александра Введенского «Не позволим!»:

Не позволим мы рубить
молодую елку,
не дадим леса губить,
вырубать без толку.
Только тот, кто друг попов,
Елку праздновать готов!
Мы с тобой — враги попам,
рождества не надо нам. [см.: {68}: 6]

Здесь любопытно характерное для антиелочной кампании, захватившей и детскую печать, совмещение двух мотивировок отказа от обычая устраивать елку: с одной стороны, праздник детской елки отвергается как церковный обычай («поповский»), а с другой — проводится мысль о необходимости защитить и сохранить лес. Борьба с порубкой елок соединилась с антирелигиозной агитацией [см., например: 168: 31]. «Елка, интеллигентский обычай, завезенный к нам во время оно из Германии, и за который православная церковь уж никак не могла нести ответственности, была также объявлена религиозным предрассудком, разоряющим наши леса», — писал И. М. Дьяконов [см.: {131}: 176]. Так в новых условиях в очередной раз на повестку дня был вынесен вопрос защиты лесов. Для примера приведу текст «Постановления президиума Брянского окрисполкома от 17 декабря 1929 года об охране лесов от порубок в связи с религиозными праздниками»:

Ввиду сохранившегося обычая применять в религиозные праздники зелень, что влечет за собой массовую самовольную порубку ели, березы и других древесных насаждений и молодняка в лесу, — президиум окрисполкома постановляет:

Предложить ОкрЗУ, РИКам, горсоветам и органам милиции усилить в предпраздничное время охрану лесов… от самовольных порубок молодняка и его вывоза за пределы лесных дач, привлекать виновных в самовольной порубке к ответственности, установленной постановлением президиума ГИКа от 21.03.1929 за № 10… [см.: {61}: 4]

Но вместо того чтобы насадить елочные плантации (что на Западе делалось еще с середины XIX века), партийные органы и учреждения советской власти предпочли борьбу с елкой, которая приравнивалась к борьбе за сохранность леса как государственного достояния.

Этому вопросу посвящена сказочка Павла Барто «Елка» (1930). Начинается она идиллической картиной леса, в котором растет стройная елочка: на ней отдыхают птицы, под ней ночует ежик, в ветвях ее играют белки и т. д. Клесты, свившие на ней гнездо, отложили яйца, и зимой у них появились птенчики: «Были они еще совсем голенькие и беспомощно копошились под ней». Но вдруг в лес приезжает на лошади бородатый старик. Спеша и воровато озираясь по сторонам, он начинает рубить елки. В их число попадает и наша стройная елочка: «Спокойно спали клесты. Звонко звякнул топор в морозном воздухе, вздрогнула елка, мягкими хлопьями осыпала старика… Взмахнула елка ветвями и рухнула в снег…» Клесты, «как слепые метались по воздуху». Но старик не слышит их криков, не видит выпавших из гнезда на снег маленьких голых птенцов. Деловито погрузив нарубленные деревья на сани, он уезжает из лесу [см.: {27}]. Знаменитая песенка Раисы Кудашевой «В лесу родилась елочка…» получила здесь прямо противоположную трактовку.