Римская империя. Рассказы о повседневной жизни

II. Обед в доме у Августа

Через несколько дней после этого Август давал обед своим друзьям. После трех часов к нему собрались близкие к нему люди. Среди них был знаменитый полководец Марк Випсаний Агриппа, щедрый покровитель поэтов и художников Гай Цильний Меценат, поэт Вергилий, влиятельный сенатор и в то же время блестящей оратор М. Валерий Мессала, старый друг Мецената поэт Л. Варий Руф, вольноотпущенник Мена[22] и несколько сенаторов из старинных фамилий, членами которых Август любил окружать себя. В просторной столовой был поставлен большой стол; с трех его сторон по греческому обычаю стояли ложа, каждое из которых было предназначено для троих. Эти ложа были одной из немногих уступок, который сделал Август в угоду греческим обычаям[23], но во всем прочем его обед был прост и невзыскателен. На столе не стояло пикантных закусок, возбуждающих аппетит, – в виде искусно приготовленных ракушек, изысканных соусов и т. п. Полубелый хлеб, мелкая рыба и сыр домашнего приготовления были единственными закусками; а на самый обед было подано всего только 6 простых блюд, что для званых обедов, на которых римляне того времени привыкли объедаться до тошноты, считалось очень немногим. Но невзыскательность трапезы Август постарался возместить приветливостью и радушием. Заметив, что гости чувствуют себя не совсем свободно и что беседа между ними не вяжется, он обратился к Меценату и с усмешкой сказал ему:

– Мой друг, если глаза меня не обманывают, то я вижу на твоих руках новые браслеты искусной греческой работы.

Все знали слабость знаменитого покровителя поэтов и ученых к утонченности в одежде и обращении. Тонкий ценитель изящного, Меценат не любил ничего простого, одевался до вычурности пестро и роскошно и в своих манерах обнаруживал пристрастие к восточной изысканности. Кокетливостью и отсутствием простоты отличались и его собственные стихи, которые он от времени до времени сочинял; в римском обществе называли его манеру писать «надушенной». Август не упускал случая подшутить над этой слабостью Мецената, но он хорошо знал, что восточное безвкусие одежды Мецената и вычурность его стихов с избытком искупается способностью Мецената оценивать чужие достоинства с почти непогрешимой справедливостью; он знал, что Меценат умел привлечь в свой дом и в свои роскошные сады умнейших и способнейших людей со всей Италии и расположить их в пользу нового порядка; он знал, что тем славословием, которое раздавалось теперь в его честь из уст самых талантливых римских поэтов, он обязан был именно Меценату, его способности отличать людей и влиять на них. За это он высоко ценил Мецената. Не раз он во время своего отсутствия из Рима назначал его своим заместителем в качестве правителя Рима и давал ему различные важные поручения, хотя Меценат был простым всадником и не занимал никакой официальной должности. Но теперь, когда настали мирные времена, Меценат всецело ушел в частную жизнь и предался любимым занятиям литературой и наукой и беседам со своими знаменитыми друзьями.

Меценат понял насмешку Августа, но он не был обидчив.

– Ты не ошибся, Цезарь, – сказал он, – мои браслеты действительно принадлежат лучшим коринфским мастерам, но я не принадлежу к последователям стоической философии, которые изгоняют все изящное и красивое. Я ищу в жизни наслаждений и удовольствий, и от толпы отличаюсь только тем, что понимаю толк в истинно прекрасном. Если же ты ищешь добродетели и строгости нравов, то за этим обратись лучше к Марку Випсанию: в этом он больше сведущ, чем я.

Отпарировав таким образом насмешливый укол Августа, Меценат поднял глаза на Агриппу, ожидая от него ответа.

Агриппа был лучшим из полководцев Августа; он оказал Августу, который сам не имел военных талантов, незаменимые услуги в то время, когда ему приходилось бороться за власть с республиканцами и с Антонием, но при всем этом он был очень скромен и упорно отказывался от триумфов, считая их законными лишь для самого принцепса. Хотя в войске он пользовался тем же почетом, что и принцепс, он всегда держал себя только, как легат Августа (подчиненный генерал). Благодаря скромности Агриппы, у него не было завистников, и он пользовался уважением всего римского общества. И на этот раз он ответил Меценату со своей обычной сдержанностью.

– Ты прав, – сказал он, – я предпочитаю добродетель и служение родине удовольствиям, но из этого не следует, чтобы я пренебрегал искусствами. Их я так же высоко ставлю, как и ты; и мы расходимся с тобою только о предметах увлечений; тебе больше нравятся поэты и прозаики, а мне – скульпторы и архитекторы. В наше время не может быть людей равнодушных к изящному, и что я сделал для украшения Рима – тебе известно лучше, чем всякому другому.

– Кому неизвестны создания Агриппы! – подхватил сам Август. – Кто не восторгался его Пантеоном[24], которым он украсил наше Марсово поле! Кто из римской знати не подражал его термам[25]! Кто не знает построенных им водопроводов! Если я без всякого хвастовства имею право сказать, что получил Рим кирпичным, а оставляю его мраморным, то немалая доля заслуги в этом принадлежит моему Агриппе.

Скромный Агриппа не привык, чтобы его хвалили в глаза, и хотел перевести разговор на другой предмет. Но один из присутствовавших за обедом сенаторов, желавший угодить Августу и знавший, что хвалить Агриппу доставляет ему удовольствие, быстро перебил полководца, воскликнув:

– Марк Випсаний велик не только своими постройками. Известно ли тебе, божественный, как прославил его геройскую доблесть в своих недавних стихах славный Гораций?

Внутренний вид Пантеона. Реконструкция

Льстивый сенатор знал, что Август любил украшать застольную беседу литературными чтениями; и теперь, когда Август отозвался незнанием новой оды Горация, он торжественно поднял руку и с пафосом стал скандировать прочувствованное стихотворение Горация в честь Агриппы. Поэт называл в этом стихотворении Агриппу «непобедимым героем», воинственные подвиги которого достоин воспеть лишь один Варий, и с сокрушением признавал, что музы дали ему «напев не боевой», годный лишь для прославления «пиров и дев», но не ратных подвигов. Хитрый сенатор заранее разучил это стихотворение, не без основания надеясь, что случай доставит ему возможность прочитать его за обедом. Он не ошибся в своих расчетах и теперь сразу угодил и Августу, и самому Агриппе, который старался, но не мог скрыть своего удовольствия, и присутствовавшему здесь старику Варию, к которому поэт обратился в начале оды с лестным признанием его поэтических талантов. Август в приветливых словах выразил чтецу свое удовольствие и за мастерскую декламацию, и за удачный выбор стихотворения.

– Кстати о Горации, – обратился он затем к Меценату. – Что же, этот упрямец по-прежнему не хочет ко мне прийти? Право, я буду думать, что он относится и сейчас ко мне так же, как в день битвы при Филиппах[26].

Аудиенция у Августа. Художник А. Тадема

Меценат только улыбнулся в ответ.

– Всем известно, – сказал он, – что Гораций уже давно отказался от республиканских увлечений своей молодости. В своих стихах он неустанно восхваляет теперь и тебя, Цезарь, и установленный тобою мир; он молит богов, чтобы ты остался вторым после Юпитера повелителем над вселенной. В тебе он видит олицетворение счастья для всей Италии и ни во что не ставит толпу легкомысленных квиритов, которые сами не знают, чего хотят. Но он – скромный человек, и боится шума римской жизни. Не знаю, известно ли тебе его стихотворение, где он говорит, что все его желания – «необширное поле, садик, от дома вблизи непрерывно текущий источник – к этому лес небольшой». Благодаря мне он имеет такое убежище, и в нем в тихих беседах среди друзей проводит все свое время. Будь же к нему добр и не вини его за любовь к миру и тишине.

– Пусть он живет по своим желаниям, – ответил Август, – я никого не неволю. – Но не продолжим ли мы так удачно начатое нами чтение? Ведь среди нас есть люди, которые могут похвалиться не чужими, а своими произведениями. Не так ли я говорю, Публий Виргилий? – с улыбкой обратился он к неуклюжему, худому и высокому человеку, лет около 50, сидевшему с краю стола.

Человек этот был одет не по моде, его тога была слишком широка, обувь слишком просторна, длинные, спускавшиеся до плеч волосы дурно причесаны. С первого взгляда под этой невзрачной внешностью трудно было узнать одного из знаменитейших поэтов Италии, за которым по пятам ходили по улицам толпы народа и пред которым в театре народ вставал, как перед самим принцепсом. До сих пор он молчаливо сидел за столом Августа; он затруднялся в разговоре и не привык поддерживать светской непринужденной беседы. Теперь приглашение Августа заставило его густо покраснеть. Однако он не хотел отказать принцепсу в его просьбе, и потому, оправившись от смущения, стал читать сначала тихим, но затем все более крепнувшим голосом свои стихи. Гости Августа слушали поэта с напряженным вниманием: с первых же слов они поняли, что Вергилий читал им отрывок из своей знаменитой поэмы «Энеиды». До сих пор еще ни одной строчки этой поэмы не было опубликовано, но в публике уже давно ходили слухи, что поэт творит величайшее произведение всей своей жизни, – быть может, даже величайшее в поэтической литературе всех времен и народов. Говорили, что в нем он намеревается воскресить незапамятную старину своего народа, воспеть колыбель Римского государства. Из уст в уста передавали относившиеся к «Энеиде» слова поэта Проперция:

Дайте дорогу, писатели римские, дайте и греки:
Что-то творится важней здесь «Илиады» самой.

Сам Август давно добивался, чтобы Вергилий познакомил его хотя бы отчасти со своей великой поэмой, но поэт до сих пор уклонялся. Только теперь он решил наконец сбросить завесу тайны со своего творения.

Вергилий читал о том, как родоначальник римского народа, троянец Эней, бежавший из Трои после разрушения ее ахейцами, пристал к берегу у города Кум и попал там к знаменитой пророчице Сивилле. Он попросил у нее, чтобы она устроила ему свидание с его умершим отцом Анхизом, и Сивилла повела его сама в подземное царство.

Шли в одинокой ночи они через мрачные тени,
Через Дитов[27] чертог пустой и пустынное царство.

Переправившись на лодке Харона, они видят души невинных младенцев,

Которых,
Сладостной жизни лишив и от груди родимой похитив,
День унес роковой и горькой отдал могиле.

Видят они и тех,

Что на смерть казнены, обвиненные ложно,

и тех, кто

Своею рукою смерть нанесли себе без вины
И, свет ненавидя, кинули души свои.

Видят и павших в боях славных героев с израненными и изуродованными телами. Сивилла ведет Энея мимо всех этих ужасов и наконец приводит его в обитель блаженных. Здесь находятся

Те, что в жрецах всю жизнь чистоту сохраняли,
И прорицатели тут, что вещали достойное Феба, —
Те, что украсили жизнь изобретением художеств,
Те, что другим о себе оставили память заслугой.

Среди этих блаженных людей Эней находит и отца своего Анхиза. Анхиз показывает ему души тех, кому еще суждено родиться, отдаленных потомков Энея, при которых Риму суждено достигнуть великой славы и мощи.