Римская империя. Рассказы о повседневной жизни

Во дворце Диоклетиана

К. Успенский

Сейчас прибудет домой из похода против мятежного Египта сам божественный император – Август Диоклетиан. Его новая столица, Никомедия, как в сказке выросшая по мановению его руки на берегу Вифинского залива (в северо-западном углу Малой Азии), приникла в торжественном ожидании. Посланные навстречу скороходы возвратились и, еле переводя дух, объявили, что близко и уже явственно слышны победные трубы. Хотя заранее и было объявлено от имени императора, что въезд не будет триумфальным, однако весь народ высыпал на широкую главную улицу, которая протянулась от далеких городских ворот до императорского дворца. В рядах людей, теснившихся и жавшихся по обеим сторонам улицы, не было заметно ни возбуждения, ни особой ликующей радости. Стояли равнодушные и спокойно молчаливые, зная, что таинственный повелитель вселенной едва ли покажет свой божественный лик. Но все-таки стояли и ждали в безотчетной покорности и бессознательной преданности недоступному господину.

И все произошло неожиданно просто и быстро. Промчались впереди всадники-трубачи, отчаянно, из последних сил трубившие победный марш. За ними потянулись, спеша и сбиваясь, усталые, запыленные отряды воинов, то пешие, то конные. А вот и сам император: это он там, внутри носилок, плотно, наглухо завешанных со всех сторон. Дружно, как по команде, спускаются и склоняются перед этим ковчегом с великой святыней ряды людей, стоящих по сторонам улицы. И ровной волной перекатывается сдержанно-благоговейный рокот приветственных кликов:

– В добрый час!.. Великий и могущественный Август! Ты побеждаешь! Благочестивейший господин! Царствуй на многие лета, сын Юпитера Величайшего! От тебя свет, честь и богатство! Твоей юпитерственной осиянности ждут твои священные палаты! Твоей премудрости жаждут законы! Твоей неизреченной красоте улыбается мир!..

Карета, несомая рабами, исчезает в воротах дворца. Все кончено. А народ долго еще стоит, словно не осмеливаясь разойтись и начать прерванную обычную жизнь…

Высокие, прочные стены закрывали то, что называлось Священным дворцом. Это было не одно большое здание, а как бы целый особый город в городе: несколько действительных дворцов, т. е. домов, где жили император, его семья, особо близкие лица, а кроме них здесь находились храмы, бани, цирки, присутственные места, конторы и канцелярии, казармы для гвардии и стражи, кладовые, арсеналы и еще много различных зданий. Их ряды образовали несколько улиц с площадями, вымощенными мрамором. Они перемежались то открытой террасой с далеким видом на море, то высокими галереями, то садами, то целой лимонной рощей на берегу искусственно пущенной реки, с чистой, лазурной водой, с играющими в ней форелями.

Здесь всегда торжественно-тихо и чинно-спокойно – и не слышно городской суеты и шума.

Вступив в Золотые ворота, тотчас же затворившиеся, носилки остановились перед широкой лестницей, ведущей наверх, в кремль. Два смуглых служителя с голыми ногами, распахнули занавески с правого бока и замерли, сложив на груди руки. Благоговейный трепет прошелестел по рядам и группам ожидавших здесь людей. И стало еще тише, словно в безвоздушном пространстве…

И он показался, но не победно-радостный, не божественно-сияющий и прекрасный. Сгорбившись, запахнувшись наглухо в красный плащ поверх военных доспехов, с нахлобученным на лицо золотым шлемом вышел Диоклетиан и, ни на кого не смотря, усталой, разбитой походкой стал подниматься по ступеням, усыпанным золотым песком и устланным дорогими материями. На предпоследней ступени он остановился, что-то соображая, и потом вдруг шагнул сразу через две ступени, чтобы число шагов по лестнице было четное. Здесь на площадке перед входом во дворец император выпрямился, сбросил плащ, снял тяжелый шлем – и все это подхватили невидные ему, но всегда готовые к его услугам руки.

Ожидавшим открылся божественный лик – самое обыкновенное, обрюзгшее лицо утомленного и нездорового человека. Белая, расшитая жемчугом повязка на седеющей, коротко остриженной голове делала его похожим на лицо старой женщины. Тусклым взглядом уже угасающих глаз обвел император то, что открывалось перед ним, и медленно направился к восьмиугольному храму Юпитера, перед которым его ожидала группа жрецов в белых одеяниях. Там должно было состояться первое благодарственное молебствие по поводу одержанной победы и благополучного возвращения Августа домой.

Из ряда белых жрецов выделился один и, ступив три шага навстречу подходившему Диоклетиану, склонился ниц, простирая вперед руку с каким-то свитком. Император ответил на это еле заметным движением руки, и проситель поднялся, развернул свиток и гнусавым голосом нараспев стал читать. Это был тот из жрецов Юпитера, который занимал кроме того при дворе должность составителя приветствий и славословий в честь императора.

«Нил может смело высохнуть, Ефрат напрасно будет оберегать Сирию, – декламировал он, вращая глазами и тряся от восторга головой, – для нашего юпитерственного Августа нет границ, нет протяжения времени: он вездесущ, он прорезает, как его стрелы-молнии, моря и земли от востока до запада и от юга до края севера. Кто не был с тобой, всемогущий и божественный, тот может подумать, что солнце днем, а луна ночью уступали тебе свои колесницы. Тебе не страшны морозы, потому что от твоего солнечного дыхания веет весенним теплом и под твоими стопами тает снег и распускаются роскошные цветы. Прочь, древний Ганнибал! Твои подвиги и переходы ничто в сравнении с тем, чем ослепил нас наш величайший из Августов. Склонитесь, Сципионы, сам Цезарь, перед величием содеянного Диоклетианом: к его ногам прильнул Египет; одним грозным взглядом раскидал он все персидские мечи и стрелы. Смотрите все на лицо земли: оно озарено счастливой улыбкой. Вся вселенная поет ликующий гимн, потому что она принадлежит Диоклетиану…»

Император Диоклетиан

Император слушал это длинное славословие, и бледная улыбка скользнула по его тонким, плотно сжатым губам. Некоторые места он находил удачными и думал о том, что он не ошибся в способностях этого оратора и недаром перед отъездом прибавил ему жалованье. И когда тот наконец замолк, принимая вновь почтительную позу, Диоклетиан взял у него его сочинение и равнодушным кивком головы одобрил сочинителя.

Началось благодарственное молебствие и жертвоприношение Величайшему Юпитеру, статуя которого стояла перед входом в храм. Император стоял неподвижный, словно погруженный в свои особые думы, но он не переставал зорко следить за тем, как совершается служба, в какую сторону идет дым от кадильниц, сколько шагов делают жрецы, обходя статую: все это казалось ему важным и полным таинственного значения. Отстояв молебен, он медленно зашагал к другому храму, к Асклепию – целителю и охранителю августейшего здравия. Здесь другие жрецы, в розовых одеждах и с зелеными венками на головах служили новый молебен, истово кадили, воздевали руки и умиленно закатывали глаза.

Потом, все с тем же словно унылым видом направился Диоклетиан ко входу во дворец. На полукруглой площадке перед закрытой золоченой дверью разместились рядами и группами самые важные сановники. Впереди всех, в пестрой восточной одежде, подпоясанный форменным красным кушаком с золотой пряжкой, с голубой лентой через плечо, стоял, сложив короткие руки на животе, пожилой толстяк с желтым, одутловатым лицом. Он во дворце был выше всех – этот сонно-чванный евнух, самый близкий и тайный советник императора. Он заведовал сокровеннейшим местом – священной спальней и внутренними покоями государя: он один знал тайны и семейной, и домашней жизни императора. За ним в ряд стояли четверо первых министров: квестор Священного дворца – образованный юрист, который составлял указы и повеления от имени императора, потом магистр дворцовых служб, он же и начальник охраны; в его распоряжении были целый военный корпус из семи конных полков и большой штат агентов, рассылавшихся во все концы империи для надзора и сыска, а кроме того он управлял четырьмя собственными его величества канцеляриями, государственной почтой и путями сообщения. И далее – два министра финансов с пышными наименованиями: комит священных щедрот и комит государственных имуществ. Все они носили высший титул «сиятельных», которым кроме них обладал еще только один сановник, называвшийся префектом претории. Это он шествует сзади императора, потому что сопровождал его в походе и командовал левым крылом армии. А во дворце префект являлся верховным судьей, замещавшим самого императора, и высшим надзирателем за правителями всех областей и провинций.

За «сиятельными» министрами выстроились также видные сановники, носившие титул «превосходительных», а еще дальше разместились «светлейшие». Все это или ближайшие подчиненные министров, или начальники многочисленных дворцовых присутственных мест: канцелярий, правлений, контор. Навстречу императору вышли только самые высокие чиновники, потому что только они имели право лицезреть божественного Августа. Но и эти заслуженные и высокопоставленные особы, стоявшие навытяжку, едва император занес ногу на первую ступень мраморного крыльца, пали ниц перед ним и поднялись только тогда, когда Диоклетиан, взойдя на площадку, ответил на преклонение милостивым взмахом руки. Глазами указал он на закрытый вход во дворец.

– Двери! – торжественно и нараспев возгласил великий спальник.

Тотчас же, словно из-под земли, появился главный дворецкий с двумя помощниками. Гремя ключами, подошел он к дверям и отпер их. Потом все трое отпрянули от входа и повалились ничком. Император двинулся во дворец. В душе ему хотелось оставить всех этих церемонных людей, сбросить с себя оттянувший ему плечи тяжелый панцирь и лечь отдохнуть, а потом повидаться с женой и дочерью, но он знал, что все это еще очень далеко, и в нем поднимались досада и раздражение. Но Диоклетиан умел владеть собой, и, только закусив до боли верхнюю губу, он терпеливо направился в ту комнату, где должен был произойти обряд переоблачения из воинских в царственные ризы. А там еще целая вереница новых церемоний: каждый шаг императора, каждое действие считались священными актами – и каждый день его жизни протекал, как раз навсегда установленное богослужение – с одинаково обязательными выходами, переодеваниями, приемами и возгласами.

Едва вступил Диоклетиан в небольшую, освещенную лампадами одевальню – только вместе с спальником и его помощниками, как в противоположную дверь, приседая и быстро перебирая ногами, вбежало несколько пар одинаково смуглых, одинаково курчавых, одинаково пестро одетых людей, несших царские одеяния. Ставши все в ряд, они пали ниц, а руки их продолжали поддерживать принесенные вещи. Помощники спальника, «одевальщики», с необыкновенной ловкостью надавили незаметные кнопки, и панцирь сам собой распался на две половины, освобождая императора от своей тяжести. Затем, опустившись, они принялись расшнуровывать красные ремни на ногах Диоклетиана, который и здесь стоял безмолвный и неподвижный, как изваяние, все время пока не был преображен из воина в святейшего государя. Только на голове осталась у него та же белая жемчужная повязка, а одет он был теперь в просторный шелковые ризы, затканные золотом и жемчугом. На ногах же появились зеленые башмаки, сиявшие драгоценными камнями.