Повесть о Татариновой. Сектантские тексты

Героиня

Вероятно, не только под впечатлением от «Богородицына корабля» Вагинов написал в альбом Радловой[68]:

Вы римскою державной колесницей
Несетесь вскачь. Над Вами день клубится,
А под ногами зимняя заря.
И страшно под зрачками римской знати
Найти хлыстовский дух, московскую тоску
Царицы корабля.
Но помните Вы душный Геркуланум,
Везувия гудение и взлет,
И ночь, и пепел.
Кружево кружений. Россия – Рим.

20.08.1922

Помимо указания на «хлыстовский дух» поэтессы, здесь интересна ассоциация между ее зримым образом и гибелью Помпеи. Я связываю это со спорным вопросом об адресате строки Кузмина в его поэме «Форель разбивает лед»: «Красавица, как полотно Брюллова». Радлова считала это своим портретом[69]; приведем еще одно свидетельство. 28 июля 1931 года Радлова писала мужу с юга: «Я очень загорела и <…> вовсе не похожа больше на „полотно Брюллова“ и плечо у меня больше не „жемчужное“»[70]. Мы не знаем, какую картину Брюллова имел в виду Кузмин; на основании стихотворения Вагинова можно предположить, что речь шла о «Последнем дне Помпеи». Друзья и поклонники Радловой отмечали, что ее красота была особого рода. «С моей балетно-классической формулировкой красоты – Анна <Радлова> была очень красивая. Ее отверстые глаза и легкая асимметрия – конечно, красивы. Но в ней не было воздушности и женской пикантности», вспоминал знавший ее приятель[71]. О «красавице», в которой Радлова с гордостью узнавала себя, в «Форели» написано:

Такие женщины живут в романах <…>
За них свершают кражи, преступленья <…>
И отравляются на чердаках.

В сюжете «Повести о Татариновой», как и в фабуле «Богородицына корабля», половая любовь уступает место женскому подвигу отречения и мужскому греху предательства. В постромантическом мире Радловой любовь не является движущей силой и высшей ценностью, но скорее обслуживает сюжет, находя себе необычное применение, некие инструментальные функции. В ее стихах любовь вызывающе часто рифмуется с кровью, как будто эта самая банальная из рифм имеет власть над тайной жизни[72]. Последняя сцена «Богородицына корабля», в которой Разумовский хочет повеситься от любви, а Елисавета ради иного рода любви вырывает свое сердце, построена на том же роковом созвучии:

Рвите его, люди, терзайте, звери, клюйте, птицы,
Мои ненаглядные братцы и сестрицы.
Попитаетесь плоти, напьетесь крови,
Узнаете меру моей любови.

Любовь подлежит преодолению – хирургическому, психологическому, мистическому. «Милая любовь моя, проклинаю тебя страшным проклятием», – говорит героиня «Крылатого гостя». Эта милая, проклятая любовь – скорее всего плотская, та, что ведет к соитию, насыщению или крови. Но есть другой смысл, который русские сектанты называли «духовным»: любовь сосредотачивает силы и волю на одном-единственном человеке, отрывая их от всех остальных, тоже заслуживающих равномерной заботы. Все это отвергается авторским голосом во многих стихах цикла. Как бы ни решала эти проблемы Радлова в своей личной жизни, в мире ее вымысла женщина разрывает границы личной любви, уходя от мужчины к общине и отдавая сердце «хору»; а мужчина тянет ее назад, к плотской любви и, как сказано в «Повести о Татариновой», к «шутовскому унижению телесного соития». Героини Радловой всегда стремятся выйти из-под власти собственного тела, но ее поэтика подчеркнуто телесна. В стихотворении «Каждое утро мы выходим из дому вместе…» авторский голос рассказывает о мыслях о еде, поиске хлеба и, наконец, о голодном головокружении, которое неожиданно благоприятствует «ангелу песнопения», мистико-поэтическому экстазу.

Отдельные намеки в стихах Радловой дают ощутить, как мало мы знаем об этой эпохе и об отношениях между важнейшими ее персонажами, – куда меньше, чем Ходасевич или Радлова знали о жизни александровского времени. В январе 1921 года – время работы над «Богородицыным кораблем» – Радлова писала Любови Блок, которая работала тогда в Театре народной комедии и, вероятно, ждала обещанной ей роли богородицы-мученицы[73]:

Не пойду я с тобою, нету слуха
Для любимого звона и для слов любовных —
Я душою тешу Святого Духа,
Что мне в твоих муках греховных?
Глаз нет, чтоб садами любоваться,
Рук нет, чтоб с тобою обниматься.

Любовь Дмитриевна занимала двойственное, но одновременно и центральное положение между двумя мирами, старым и сверхзнаменитым кругом символистов, к которому принадлежали ее муж и самые близкие друзья, и новым, малоизвестным, но агрессивным кругом тех, кто назовут себя либо акмеистами, либо эмоционалистами. Неспроста именно она должна была играть беглую императрицу, великую богородицу, прекрасную мученицу. В мире Радловой высокая мистика всегда соседствует с напряженной эротикой. Небывалый ход мистико-эротического действия был связан с историзмом, который придавал ему некое внешнее оправдание. То был страшный год гибели поэтов, мука и новая солидарность, экзотика настоящего времени, жизнь на «волчьей поляне, Что городом прежде была».