Повесть о Татариновой. Сектантские тексты

Фабула

Мы мало что знаем о том, как созревал замысел «Повести о Татариновой» и кто способствовал интересу к этому эпизоду истории. Понятно, что в этой своей работе Радлова зависела от источников и консультантов. 4 марта 1931 года она писала мужу: «За Татаринову еще после твоего отъезда не принималась, но получила книги <…> так что собираюсь снова начать писать»[74]. Этот мотив повторяется вновь 10 марта: «Я не пишу ничего <…> и боюсь, что может быть Татаринова моя не так уж хороша, как нам с тобой показалось». В эти дни с неоконченной «Повестью о Татариновой» знакомятся Кузмин и Юркун. В письме 12 марта 1931 года читаем: «Вчера у меня вечером были Михаил Алексеевич с Юркуном, тихо и мило посидели и поболтали. Юркун много хорошего говорил о моей повести, которую я продолжаю не писать. Боюсь, что совсем брошу». Вероятно, обсуждение воодушевило автора, так как 18 марта Радлова сообщала мужу: «За „Татаринову“ снова принялась <…> Удастся ли напечатать ее? А очень бы хотелось». Из переписки видно, что муж поддерживал эти планы. Но исторические сведения наверняка исходили от других собеседников, и художественные влияния тоже.

Текст был закончен в мае, и теперь Анна рассчитывала на своего влиятельного супруга. 28 июня 1931 года Радлова пишет мужу: «Что слышно о Татариновой? Не очень-то я надеюсь, что ее напечатают. Не могу сказать, чтоб это меня безумно огорчило, у меня как-то притуплено „желание славы“ и все связанное с этим чувством». В июле Радлова продолжает думать о «Повести» и пишет мужу о своем желании приложить к ней «небольшой словарь скопческих терминов <…> иначе могут быть недоумения»; намерение это не осуществилось. Кажется удивительным, но Радловы всерьез надеялись опубликовать этот текст, который на современный взгляд кажется несовместимым с цензурными условиями 1930-х годов. «Был ли ты в ОбЛите с Татариновой?» – напоминала Радлова 9 июля. В переписке супругов несколько раз звучит просьба Радловой к мужу задействовать его связи, чтобы протолкнуть

«Повесть о Татариновой» через ленинградскую цензуру. 14 декабря 1931 года Сергей Радлов писал жене: «Поздравляю тебя и себя! Разрешение печатать

Татаринову лежит у меня! Ура! Остальное, как говорят шахматисты, дело техники. Разрешение на

80 авт<орских> экз<емпляров> и 20 для цензуры. Все с отметкой „на правах рукописи“. Я ужасно этому рад». Но и на этих «правах» публикация не состоялась. Дело было не в «технике», которой знаменитый режиссер владел в совершенстве.

Неканонические ритуалы в общине Екатерины Татариновой, поддержка ее императором и необычное положение в столице – все это исторически достоверно. В 1818–1824 годах Татариновой были предоставлены казенные помещения в Михайловском замке. Там неистово кружились в белых одеждах, пели, пророчествовали и исцелялись. Вдова полковника и героя Отечественной войны, Татаринова была обращена в свою новую веру в петербургской хлыстовско-скопческой общине под руководством Кондратия Селиванова и Веры Ненастьевой. Радения пришлись Татариновой по душе, но с самим Селивановым произошел конфликт. Она, кажется, пыталась его «разуверить»: «Что толку скопить тело, но не скопить сердца? В нем седалище греха <…> Возможность отнимется, а желание останется», – говорила Татаринова[75]. Уведя у Селиванова некоторых членов его корабля, чтобы основать свой собственный, она возвращалась от скопчества к хлыстовству, обогащенному современными ей европейскими идеями. Впрочем, министр просвещения и обер-прокурор синода князь А. Н. Голицын, сам постоянный гость Татариновой и знаток христианских вероучений, не видел разницы между нею и скопцами: «…эта госпожа была некогда представительницею в Петербурге секты так называемых пророков или скопцов», – вспоминал Голицын в 1837 году[76].

Среди 70 членов ее кружка, сначала называвшегося «Братством во Христе», потом – «духовным союзом» или «русскими квакерами», были высшие офицеры, чины двора, государственные чиновники, священники. Наиболее заметными среди них были Александр Лабзин, писатель и переводчик, редактор «Сионского вестника», вице-президент Академии художеств и мастер масонской ложи «Умирающий сфинкс»; генерал Евгений Головин, один из крупнейших военачальников славной эпохи; знаменитый живописец Владимир Боровиковский; директор правительственного Департамента народного просвещения, секретарь Библейского общества Василий Попов; бывший инспектор Царскосельского лицея Мартын Пилецкий; подполковник и богач Александр Дубовицкий, один из самых интересных членов этой общины, который покинул ее, чтобы проповедовать свое учение в народе. Радения высоких особ организовывал вместе с Татариновой неграмотный пророк из крестьян, музыкант Кадетского корпуса Никита Федоров.

Никакого секрета из радений в Михайловском замке не делалось, экспериментам Татариновой сопутствовала завидная свобода. Митрополит Филарет, например, знал, что к Татариновой ездили и князь Голицын, и Лабзин. Хлопотами Голицына, Татаринова получала значительную пенсию, из которой финансировала расходы общины. После нескольких свиданий с Татариновой ее покровительницей стала сама императрица. Однажды государь посетил радение у Татариновой и остался доволен. Архимандрит Фотий (Спасский), известный борец с инакомыслием, разносил слух о романе между ними. Во всяком случае, согласно опубликованным документам, Александр лично защищал ее от обвинений.

Между тем кружения, в которых принимали участие все присутствовавшие, происходили самым обычным хлыстовским образом. Пророчества, произносившиеся чрезвычайно быстро и рифмованные «под склад народных прибауток», немногим отличались от тех, которые можно было услышать в крестьянских избах по всей России, от Поморья до Кавказа. Эта пророчества относились к ближайшему будущему секты, отдельных ее членов, а иногда и к событиям государственной жизни. Община

Татариновой была синтетическим культурным явлением; она была связана и с масонскими ложами.

Песни, которые пелись в Михайловском замке, были комбинацией из масонских и хлыстовско-скопческих символов; начало некоторых песен могло быть заимствовано у масонов, а конец у хлыстов или наоборот[77]. Например, классические хлыстовские:

«Дай нам, Господи, к нам Иисуса Христа»; или:

Бог, Бог с нами Сам Бог над богами,
Дух Святой с нами,
Сам дух над духами;

или нечленораздельные звукосочетания на неведомых языках, которые пытался переводить с санскрита В. Н. Топоров[78]; или, с другой стороны, вполне романтическое:

Прочь лесть, прочь ложь, хитросплетенность,
Порочность, сладость красных слов,
Утеха сердцу, развращенность —
Пою небесную любовь[79].

Татаринова с Федоровым практиковали и гипноз; их ранние эксперименты заложили начало традиции, у которой в России было большое будущее (столетие спустя Распутин брал формальные уроки у петербургского магнетизера, а в советское время гипноз стал небывало популярен). Участница общины Татариновой доносила полиции, что она была положена в постель и не знает, отчего пришла в беспамятство; очнувшись, увидела перед собой пророка, предсказывавшего, что придет к ней корабль с деньгами[80]. Из одного письма Лабзина ясно, что он, опубликовавший в своем «Сионском вестнике» немало переводных материалов немецких магнетизеров, воочию наблюдал гипноз именно в секте Татариновой[81].

Гвардейский генерал и верный член этой общины, Евгений Головин рассуждал в начале 1830-х годов: «Не надобно удивляться, что действия духовные <…> открываются в наше время преимущественно перед низшим классом людей», а высший класс весь «окован прелестью европейского просвещения, то есть утонченного служения миру и его похотям»[82]. Но если эта формула, предвещая позднейшие сто лет славянофильских и народнических исканий, интересна разве что своей ранней датировкой, то другое свидетельство Головина о собраниях у Татариновой приобрело актуальность только в начале 1920-х: «…услышал я о возможности <…> говорить не по размышлению, как это бывает в порядке естественном, где мысль предшествует слову, а по вдохновению, в котором голова нимало не участвует и при котором язык произносит слова машинально, как орудие совершенно страдательное»[83].

В кругу адамистов-акмеистов, футуристов и формалистов не только знали опыт русского хлыстовства, но ссылались на него с очевидным удовольствием. В основополагающей статье Виктора Шкловского (1916) хлыстовские распевцы предлагались в качестве прямого предшественника зауми в новой русской поэзии. По мысли Шкловского, так – путем канонизации низких жанров, формализации народного опыта – зарождается всякое большое направление литературы[84]. Сергей Радлов принимал эти идеи в качестве основы своей театральной практики. В статье 1923 года он писал: «Освобожденный от слова, ибо актер не обязан произносить смысловое слово! – актер дает нам чистый звук. В бессловесной речи своей актер звучит свободно, как птица. Эмоция <…> предстает перед зрителем в чистейшем беспримесном виде». Радлов одобрительно ссылался на Алексея Крученых, но был радикальнее его, допуская «импровизацию зауми» самим актером (Крученых отстаивал свою привилегию поэта-драматурга). Возможно, в своих теоретических взглядах и актерской педагогике, если не в осуществленных постановках, Радлов близко подходил к практическому осуществлению хлыстовских техник, которые его жена имитировала как поэт и изучала как историк. «Только так мы создадим всенародную трагедию, если ей вообще суждено когда-либо возникнуть», – без особой уверенности заключал эти рассуждения Радлов[85].

Несколько позже Мандельштам рассказывал о новой, советской уже литературе метафорой, почерпнутой из описаний русского сектантства. Наверно, он узнал о них от Радловой: «Ныне происходит как бы явление глоссолалии. В священном исступлении поэты говорят на языке всех времен, всех культур. Нет ничего невозможного. Как комната умирающего открыта для всех, так дверь старого мира настежь распахнута перед толпой <…> В глоссолалии самое поразительное, что говорящий не знает языка, на котором говорит. Он говорит на совершенно неизвестном языке. И всем, и ему кажется, что он говорит по-гречески или по-халдейски»[86]. Именно так – и по-гречески, и по-халдейски – пророчествовали у Татариновой. В словах

Мандельштама слышна трезвая ирония, которую лишь усиливала цитата из собственных стихов десятилетней давности: «Все было встарь, все повторится снова, И сладок нам лишь узнаванья миг».