Повесть о Татариновой. Сектантские тексты

Любовь и власть

«Радлова восторженно говорила о власти», – вспоминала ее подруга[92]. Но верно и то, что «власть» значила для этой мистической поэтессы нечто иное – более высокое и в конечном счете еще более могущественное, чем современная ей политическая власть. Как приблизиться к ней, как сыскать ее, как обратить ее на благо людям? Сцена в промерзшем Михайловском замке воплощает эти мечтания.

Период надежд и обольщений, которого не избежала Радлова, запечатлен яснее всего в том стихотворении из сборника «Корабли», в котором женщина-поэт примеряет роль героя, спасающего народ двойным усилием, поэтическим и эротическим, но всякий раз противопоставленным земной любви:

Ни пестрой славы дом, ни милый дом любви
Меня уж не влекут к веселому порогу,
Я знаю новую, мощеную дорогу,
Дорогу, улицу… как хочешь назови.
Я вижу буйный день, и площадь и трибуну,
Перед стотысячным противником пою,
Глазами темными в глаза ему смотрю,
И рвется голос мой и рву на лире струны.
Мне лира не нужна, вот грудь моя, приляг,
Мой нежный зверь, мой сын, мой неусыпный враг.

Осень 1918

Это и есть воображаемая власть Акулины Ивановны, Татариновой и самой Радловой – власть героини культурной революции, поющей на площади, овладевающей массами, обольщающей носителя верховной власти, чтобы обрести власть еще большую. Но если в 1918 году писательница готова сама играть такую роль, то позднее она отстраняет ее критически, разочарованно и, наконец, безнадежно. Идея бегства от власти к народу, драматизированная в «Богородицыном корабле», превращается в тягостное и отчужденное чувство, которое запечатлено в конце «Повести о Татариновой». В 1918 году «стотысячный противник» воспринимался как слушатель и партнер; в 1931 году «страшным противником» назван император Николай, с которым песня и любовь равно невозможны. Радлова, наверное, вспоминала все это в последние годы своей жизни, которые она провела в лагерях – сначала нацистском, потом советском.

Эпоха осознавалась Радловой с редкой ясностью, и ее особенный трагизм, о котором с таким нажимом писали современники, в свете прошедших лет кажется верным историческим чувством. Менее всего для ее круга и времени характерен был здравый смысл; на фоне катастрофических обольщений современников трагические предчувствия Радловой привлекали внимание, но они же послужили одной из причин последующего забвения. В противоположность мужчинам резко отстраняясь от политики, Радлова искала спасения на иных путях, по видимости более традиционных, на деле же, наоборот, радикальных.

Эротизация нарратива в «Повести о Татариновой» достигает своего пика в сцене, связанной с генералом Головиным и его девкой. Как раз в этой сцене, самой неправдоподобной из всех, Радлова ближе всего к историческому источнику. Евгений Головин был одним из крупнейших, влиятельнейших военачальников двух царствований. Герой войны с Наполеоном, покоритель Польши и Чечни, наместник на Кавказе и в Прибалтике, он был верным членом общины Татариновой. Она спасла ему жизнь как целительница, и он безропотно выполнял ее приказы, что иногда ломало его карьеру, а иногда украшало ее. Однажды Головину (он был в тот момент генерал-губернатором мятежной Варшавы) пришлось письменно объяснить свои отношения с Татариновой начальнику, графу И. Ф. Паскевичу-Эриванскому; эта «Записка» Головина – самый подробный источник о нравах и методах, принятых в общине Татариновой.

Татаринова лечила тучного, свирепого и несчастного генерала постом, козьим молоком, слабительным и кровопусканиями, а также физической нагрузкой, которая, по подлинным словам Головина, доходила до пяти тысяч земных поклонов ежедневно. Из устных рассказов Головина, записанных звавшим его историком и государственным деятелем Юрием Толстым, мы знаем подробности: то были «великопостные поклоны», требовавшие встать «на ноги после каждого поклона и отдельно для каждого становясь вновь на колена и повергаясь ниц»[93]. Примерно такое же упражнение сегодня называют «бурпи», и пять тысяч таких «великопостных» бурпи в день – это очень много. Вряд ли кто лечил тогда средствами, более близкими к современным; и действительно, генерал избавился не только от веса, но и разных ужасных симптомов. Главная его болезнь, однако, не проходила, и Головин с полной искренностью рассказывал о ней Паскевичу: «Два года тому назад я получил преступную привязанность к домашней горничной девке. Эта слабость совершенно разрушила душевное мое спокойствие и, раздирая внутренность колючими упреками совести, лишала меня отрады в счастии семейственном». Почти точно цитируя эти слова генерала, Радлова вкладывает их в письмо, которое в ее повести Головин направляет Татариновой. Письмо это сопровождает ту самую девку, которую Головин дарит целительнице.

Тут в тексте Радловой следует сцена любви, которой с некоей мистической целью, но и с очевидным удовольствием занимается с подаренной ей девушкой Татаринова. Именно здесь она вспоминает слова Селиванова «Соблазнишь – и отринешь, соблазнишь – и спасешь»; здесь же всплывают вновь и голубок, впервые появившийся у Селиванова и играющий важнейшую роль во всей композиции, и яблоко, которое Татаринова получила от Селиванова же, и райский сад. «Под рукой у нее вздрагивает Наташино сердце, и кажется ей, будто пахнет оно наливным яблоком, пригретым солнцем». Так символизируется этот особый вид греха; перечтем еще раз десятью годами ранее написанные стихи, посвященные Любови Блок:

Молчи о любви своей и муку
Ковром узорчатым не расстилай под ногами,
Не мани меня Амальфийскими садами,
Где теплые от солнца померанцы сами падают в руку.

Яблоко и сердце – два эти символа определяют эротическое зрение Радловой. «А умею я, пожалуй, только одно – видеть самую сердцевину человека, раскрывать его просто, как раскрывают яблоко, так с живыми людьми и с выдуманными, ты не находишь?» – писала она мужу 28 июня 1931 года.

Акт Татариновой с девкой генерала Головина имел инструментальный смысл. Этот метод в общине Татариновой называли «взять на себя грехи другого», и под пером Радловой он осуществляется буквально: Татаринова избавляет Головина от мучительной любви, беря на себя его грех, то есть сама занимаясь любовью с его любимой. Все это полностью соответствует подлинным словам Головина: «Татаринова, взяв эту девку к себе, как бы приняла на себя немощь мою, снимая ее с меня постепенно. Замечательно, что, когда она рассказывала мне в простоте сердечной, сколько позволяла благопристойность, о своих ощущениях к помянутой девке, – я узнавал в них собственные мои чувства и даже наружное мое вольное с нею обращение». Любопытно, что в изображенной сцене автор принимает эту мотивировку, лишь расцвечивая ее эротическими деталями. Не сомневаясь ни в праве героини на такого рода методы, ни в своем праве на их изображение, Радлова приглашает читателя верить: болезнь генерала прошла не от одних только поклонов и козьего молока, но и от того, что женщина актом физической любви взяла на себя мужской грех.

В характере этой сцены у автора была полная ясность, но все же она далась нелегко. 16 марта 1931 года Радлова писала мужу: «Вчера наконец написала про Головина лесбийскую сцену, ужасно трудно было, теперь буду писать о Фотии, думаю, что пойдет легче». Вероятно, именно эти сцены несколько ранее, 12 марта, были предметом обсуждения между Радловой, Кузминым и Юркуном. От «лесбийской сцены», разрушавшей стереотипы пола и класса, Радлова хотела перейти к императорской сцене, которая бы в новом ключе разобрала отношения пола и власти. Сцены оказались неравными, для второй не хватило исторического материала. Акт любви между великосветской дамой и крепостной девкой был отлично документирован, а вот аналогичная сцена с императором стала плодом фантазии свирепого архимандрита. Сколь бы ни была выигрышной эта сцена, вызывает уважение то, что Радлова не позволила себе увести ее слишком далеко от документальной основы.

Описывая все эти необыкновенные и забытые события, Радлова наверняка читала воспоминания Юрия Толстого (1824–1878), сенатора и историка. Женатый на англичанке и подолгу живший в Англии, но сделавший отличную карьеру в Петербурге, Толстой близко знал Головина в годы его старости, работал с его бумагами и написал его биографию. «Странно, непостижимо влияние этой женщины на такого человека, как Головин… который имел характер совершенно чуждый всякого увлечения»[94]. И все же именно по указанию «этой женщины» Головин отказался в 1830 году от назначения военным губернатором Оренбурга, выйдя в отставку и вызвав личное недовольство императора; и хоть карьера его потом возобновилась, он не терял связи с Татариновой, которая, уже в опале, годами жила в доме Головина. Сенатор Толстой знал о страстных увлечениях Головина из бумаг, которые публиковались вместе с его биографией и которые он, вероятно, сам же и нашел; похоже, он оказался не способен осмыслить свои источники, как подобает историку. У Радловой, перечитывавшей эти бумаги полстолетия спустя, уже в новую эпоху, получилось лучше.

Под ее пером история Татариновой развивается от прекрасного начала царствования Александра I до ужасного конца следующего царствования. Мистика и эротика, переплетаясь и сливаясь, на всем протяжении этого исторического сюжета неотделимы от политики. На Николае I сосредотачивается ненависть героини, в которую выливаются свежие чувства автора. «Петербург стал для Катерины Филипповны как тот свет <…> И все, кого ни встретит Катерина Филипповна – неживые. Бродит она одна, все пережившая, по Петербургу <…> и кажется ей в белые ночи, что солнце никогда не встанет <…> Страшный противник Катерины Филипповны живет в этом городе и отсюда управляет притихшей страной, в которой никто больше не смеется». Автопортрет так же очевиден в этом портрете, как и новое воплощение «страшного противника»; если у кого-то и были иллюзии в отношении Николая I, в 1931-м, после сталинской коллективизации и в предчувствии террора, они ушли навсегда. «А живые, оставшиеся, кажутся Кате мертвее и жалче и растленнее лежащих в земле <…> Летят над городом белые ночи и черные дни, но времени больше нет, потому что время – это любовь и движение, а в Петербурге поселился страх, и стало в нем будто две смерти – Смерть и Государь». Так в николаевский Петербург проецируются и Апокалипсис («времени больше нет»), и 1931 год. Теперь, конечно, Радлова не назвала бы 1820-е годы «блестяще и победно успокоенными», как сделала это в 1920-м. Ее сведения о николаевской эпохе вряд ли сильно изменились. Но понимание этой эпохи перевернулось за десятилетие, прожитое в сталинской России.

В «Крылатом госте» есть послание, адресованное читателям-потомкам:

И вот на смену нам, разорванным и пьяным
От горького вина разлук и мятежей,
Придете твердо вы, чужие нашим ранам,
С непонимающей улыбкою своей.

<…>

Но может быть один из этой стаи славной
Вдруг задрожит слегка, услышав слово кровь,
И вспомнит, что на век связал язык державный
С великой кровию великую любовь.