Об авантюрно-психологических новеллах А. Грина

1

Я впервые встретился с Грином приблизительно за год до его смерти.

Признаюсь, я имел о нем весьма смутное представление и почти совершенно не был знаком с его рассказами.

Отдельные небольшие новеллы, которые мне попадались, повествовали о моряках, контрабандистах, о неизвестных экзотических городах, были написаны языком переводных повестей «Мира приключений», и фамилия автора — Грин — казалась совершенно иностранной, — не то англичанин, не то американец.

Позже я узнал, что читатели часто принимают рассказы Грина за переводы, — настолько вся манера Грина выпадает из любых традиций русской литературы.

И когда Грин вошел в редакцию, самая его фигура показалась мне весьма характерной.

Это был высокий и худой человек. Широкополая шляпа, похожая на панаму, плотно надетая на голову, и несколько красноватый, смуглый загар лица придавали его фигуре сходство не то с мексиканским охотником, не то с ковбоем, не то с героем какого-нибудь экзотического романа о наездниках южноамериканских прерий.

Перечитывая сейчас его книги, я нашел в одном из его рассказов — «Крысолов» — его литературный автопортрет.

«Теперь, может быть, — пишет он от имени рассказчика, — уместно будет привести кое-что о своей наружности, пользуясь для этого отрывком из письма моего друга, Репина, к журналисту Фингалу. Я делаю это не потому, что интересуюсь запечатлеть свои черты на страницах книги, а из соображения наглядности. «Он смугл, — пишет Репин, — с неохотным ко всему выражением правильного лица; стрижет коротко волосы, говорит медленно и с трудом». Это правда, но моя манера так говорить была не следствием болезни, — она происходила от печального ощущения, редко даже сознаваемого нами, что внутренний мир наш интересен немногим. Однако я сам пристально интересовался всякой другой душой, почему мало высказывался, а более слушал».

Представления о Грине, соединяясь с различными полулегендарными рассказами о его действительно разнообразных жизненных скитаниях, превращали его в героя странных и невероятных приключений, о которых рассказывают его новеллы.

В своей «Автобиографической повести» Грин хотел рассеять эти сложившиеся вокруг его имени иллюзии.

Незадолго до смерти он прислал мне письмо, в которое вложил небольшую рукопись, озаглавленную «Легенда о Грине». Тогда он собирался напечатать ее как предисловие к своей печатавшейся «Автобиографической повести», которая вышла впоследствии, уже после его смерти, отдельной книгой в Издательстве писателей.

«С 1906 по 1930 год, — писал Грин, — я услышал от собратьев по перу столько удивительных сообщений о мне самом, что начал сомневаться — действительно ли я жил так, как у меня здесь написано. Судите сами, есть ли основания назвать этот рассказ «Легендой о Грине».

Я буду перечислять слышанное так, как если бы говорил от себя.

Плавая матросом где-то около Зурбагана, Лисса и Сан-Риоля, Грин убил английского капитана, захватив ящик рукописей, написанных этим англичанином. «Человек с планом», по удачному выражению Петра Пильского, — Грин притворяется, что не знает языков, он хорошо знает их.

…Грин не ограничился одной жертвой. Убив капитана, он убил свою первую жену и бежал с каторги, куда был сослан на 12 лет».

И так далее.

И облик Грина и его проза производили впечатление имитации иностранной литературы. Рассказы Грина кажутся и сейчас искусной имитацией английской авантюрной новеллы.

В небольшом произведении «Новый цирк» Грин ведет рассказ от лица нерусского героя, который представляет себе Петербург как пресловутую развесистую клюкву.

«Два месяца я бродил по этому грязному Петербургу, — рассказывает герой «Нового цирка» (рассказ напечатан в сборнике 1915 года), — без места и крова, питаясь буквально милостыней. Сегодня мне с утра не везло. Добрый русский боярин, осчастлививший меня медной монетой, давно скрылся, спеша, конечно, в теплую «изба», где красивая «молодка» ждала уже его, без сомнения, с жирными «щи». Других бояр не было видно вокруг, и я горевал, пока не увидел человека, столь странно одетого, что, не будь голоден, я убежал бы в первые попавшиеся ворота».

Этот искусственный иностранный бродяга-скиталец, некий, так сказать, Мельмот современного авантюрного чтива, и мыслит столь же искусственным языком приключенческой литературы.

Язык героев Грина, так же как и язык автора, литературен, часто неряшлив и переводен.

Вот несколько примеров:

«С переводом на четвертое отделение мои мечты о жизни начали определяться в сторону одиночества и, как прежде, путешествий, но уже в виде определенного желания морской службы» («Автобиографическая повесть»).

«— Девушка должна много спать и есть, — рассеянно возразил Битт-Бой. Но он тут же стряхнул тяжелое угнетение: — Оба ли глаза я целовал?

— Ни один ты не целовал, скупец.

— Нет, кажется, целовал левый… Правый глаз, значит, обижен. Дай-ка мне этот глазок… — и он получил его вместе с его сиянием.

Но суть таких разговоров не в словах бедных наших, и мы хорошо знаем это. Попробуйте такой разговор подслушать — вам будет грустно, завидно и жалко: вы увидите, как бьются две души, пытаясь звуками передать друг другу аромат свой».

И, однако, несмотря на то, что творчество Грина прежде всего поражает отчетливыми чертами второсортной авантюрной беллетристики, оно должно быть выделено из такой литературы.

Что же делает творчество Грина принципиально интересным? Почему Грина так высоко ценят многие писатели? Почему Грина так высоко ценили писатели из содружества «Серапионовы братья»? Чем интересен для современной критики творческий опыт Грина?