Маски Пиковой дамы

«Виноватого пуля сыщет»

Отношения Пушкина к царю крайне сложные. Было восхищение, как первая любовь. Были попытки объяснить самому себе, зачем нужен монарх. Было спокойное приятие, всплески непонимания, обид, примирений — не публичных и не с глазу на глаз, а внутренних, наедине с собой.

Император всегда оставался благорасположен, но не приближал и, вероятно, до конца не верил. Его отношение тоже очень непростое, с учетом человеческой симпатии, покровительства и чего-то совсем иного, не от самого Николая I исходящего, а нисходящего на него свыше.

Не стоит искусственно ссорить поэта с государем, как делали, увы, не только советские исследователи под давлением устойчивых мифологем. Но и абсолютно благостной картина не была. Оба обладали способностью к многомерному восприятию. Пушкин от рождения. Государь после миропомазания. Николай I видел поэта так же хорошо, как и Пушкин его самого. А это не всегда приятно.

«Гробовщик» и «Герой» написаны с разницей в 20 дней. Письма Пушкина 1830 года дышат искренним восхищением. Тем не менее в области творческого бессознательного император либо уже стал, или все еще остался со времен декабристских исканий поэта не «небу другом», а батюшкой, пьющим «за здоровье своих мертвецов». Ведь и в «Герое» «Одров я вижу длинный строй, / Лежит на каждом труп живой».

Гробы встретят читателя и в «Клеветникам…»: «Есть место им в полях России / Среди не чуждых им гробов». Принято считать, что речь о возможном новом нашествии европейских армий, а «нечуждые гробы» — наполеоновские. Но павших на поле брани не хоронили в гробах. «О поле, поле, кто тебя / Усеял мертвыми костями?» Не на эти ли кости упадет гробовщик-император?

Гробы ладили для тех, кого опустили в землю «ниже уровня прилива», без креста. Им не чужды «озлобленные сыны», присланные «народными витиями», — но не кровно, а идейно. Намек на них скрыт и в «Гробовщике», Адриян говорит: «Нищий мертвец и даром берет себе гроб» — повешенных погребли на казенные средства. И в «Медном всаднике»: «На берегу пустынных волн… / Похоронили ради Бога».

Гибель пятерых руководителей заговора и ссылка остальных участников для Пушкина — незаживающая рана. Вопрос о милосердии к сосланным, об их возвращении — ключевой: «Авось, по манью Николая/ Семействам возвратят Сибирь». Это нравственное условие принятия царя. Его право царствовать основано на способности прощать. Раз Бог прощает. Но Господь прощает людей. А Пушкин в конце жизни уже назвал декабристов «падшими». Читатель сам должен проговорить слово «ангелы», потому что у автора перо не повернется на уподобление «друзей, товарищей, братьев» бесам. Повернется у Достоевского.

Однако «милость к падшим» станет для поэта постоянной темой, она будет раскрываться в разных произведениях и, в конце концов, повлияет на судьбу Германна. Еще раз повторим: Германн — не Николай I, а его темная сторона, худшие качества, собранные и вложенные в одного героя. Они точно ожили и обрели свое отдельное существование. Как старая графиня — не Екатерина II, а ее воспитанница — не Елизавета Алексеевна в полном смысле слова. От каждой отщипнули более или менее увесистый кусок ассоциаций и бросили на страницы петербургской повести.

Каждое явление содержит в себе свою противоположность. Борцы за свободу избирали «диктатора» и, судя по «Русской правде» Павла Пестеля, предполагали установление тирании с переселением народов, трудовыми армиями и несменяемыми членами Верховной думы. Монархия — куда более мягкий строй — пытается игнорировать права дворянства. «Все Романовы — революционеры и уравнители». Декабристы могли погубить страну, погрузив ее в кровавый хаос гражданской войны. Но и государь в любой момент, например, своими действиями в Польше, подставляет Россию под удар объединенной интервенции держав. «Да неужели же Пушкин не понимает, что нам с Европой воевать была бы смерть?» — как писал Вяземский. Понимает.

Поэтому не стоит удивляться «странному сближению», которое возникает между «Стансами» («В надежде славы и добра») 1826 года и посланием в Сибирь («Во глубине сибирских руд») 1827-го. То, что на обыденном уровне восприятия двоякость, шаткая позиция — для поэта мучительное единство. Недаром эти стихотворения можно воспринимать как «диптих».

Получается нечто вроде: «В надежде славы и добра» / «Храните гордое терпенье». Стихотворения надо соединить, поставить одно за другим, чтобы осознать картину целиком. Уподобление Петру ведет к идее о милости: «И был от буйного стрельца / Пред ним отличен Долгорукой». Тогда «буйный стрелец» — ныне гвардеец, «неверный часовой». Но солдаты, вышедшие на Сенатскую, оказались обмануты, им беззастенчиво лгали. Держать такие части в столице — опасно, но и карать в сущности не за что. Поэтому император ограничился отправкой бывших гвардейцев в армию, на Кавказ. «Виноватого пуля сыщет»[473], — как обратился он к преображенцам на Сенатской площади.

Почему Долгорукий должен быть «отличен»? По праву рождения он — князь, боярин. Трубецкой, Волконский, Чернышев будут «отличены». Но не Бестужев-Рюмин, не Муравьев-Апостол. Такая разборчивость порождала у представителей знати неуверенность в завтрашнем дне. С ними могут поступить и по закону, если будут бунтовать.

Но обращение Пушкина к царю — просьба о милости для всех:

Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.

«Памятью… незлобен» — последнее, что можно сказать о Петре I. «Не презирал страны родной» — тоже про кого-то другого. Образ, нарисованный поэтом, подходил великому преобразователю лишь в одной характеристике: «то мореплаватель, то плотник». Кстати, плотники делают и гробы. Пушкин обратился к мифу о Петре в том виде, в каком этот миф насаждался в империи. Но вовсе не к реальному Петру. Поэтому призыв «будь пращуру подобен» повисал в воздухе.

Настоящий Петр казнил бы всех участников восстания, как казнил стрельцов. Восторженная печаль исследователей: де, Николай I не был Петром — неуместна. Если бы государь был Петром, страна умылась бы кровью.

Но что возникает в результате соединения стихов? Каков результат «милости к падшим»?

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

Какие «братья»? И зачем «меч», если помилование состоялось? Логика правительства: если помиловать, они продолжат, — оказывается изящно выраженной. Но там, где для одних страх, для других — надежда.

К диптиху следует присоединить и послание «Друзьям» 1828 года, род самооправдания поэта перед Катениными: «Его я просто полюбил».

Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.

В данном случае из «державных прав» оставлена только милость. Как в записанном Гоголем рассуждении о «полномощном» монархе, который может встать над законом, чтобы протянуть руку «падшему». Однако Царь нужен Земле не только для этого — она через него соединена с Богом. Беда, если эта связь разорвана.

У Пушкина иное соподчинение:

Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.

Певец избран небом, то есть говорит от имени Бога. Он пророк в библейском смысле слова. Но в «этот выродившийся и развращенный век, лишенный истины и веры», пророки сами не помнят, от имени каких богов приходят.

Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе…

«Песнь о вещем Олеге» написана в 1822 году. Александру I в ней предвещается «гробовая змея» измены. Но позднее и «жребий» Николая I «кудесник, любимец богов», видит «на светлом челе»: не помилуешь, да не помилован будешь. А помилуешь? «Братья меч» им отдадут. Ужасная участь!