Маски Пиковой дамы

«Был некто Анджело…»

Но, возможно, Пушкин возлагал на императора надежды, которые не оправдались. А это бывает тяжелее любого обмана. «Анджело» написан одновременно с «Медным всадником» и окончанием работы над «Пиковой дамой» — осенью 1833 года. Это произведение стоит немного особняком в творчестве поэта, критика с самого начала его недооценивала. А вот сам Пушкин считал лучшим из написанного. То есть для него открывались невнятные для нас пласты текста. Рассматривать это поэтическое переложение шекспировской пьесы «Мера за меру» в отрыве от петербургских повестей — большая ошибка. В нем содержатся недостающие кусочки смальты, позволяющие составить общую мозаику.

Отмечено, что описание жизни итальянского города при «старом Дуке» похоже на положение в России конца царствования Александра I, а изменение этой жизни при наместнике Анджело — на николаевские времена. Как сама коллизия — уход старого правителя — напоминает слухи об уходе Александра I[505].

В одном из городов Италии счастливой
Когда-то властвовал предобрый старый Дук,
Народа своего отец чадолюбивый,
Друг мира, истины, художеств и наук.
Но власть верховная не терпит слабых рук,
А доброте своей он слишком предавался.
Народ любил его и вовсе не боялся.
В суде его дремал карающий закон,
Как дряхлый зверь, уже к ловитве неспособный.
Дук это чувствовал в душе своей незлобной
И часто сетовал. Сам ясно видел он,
Что хуже дедушек с дня на день были внуки,
Что грудь кормилицы ребенок уж кусал,
Что правосудие сидело сложа руки
И по носу его ленивый не щелкал.

Картина вовсе не утешительная. Сопоставим с пушкинским описанием русского общества в записке «О народном воспитании» 1826 года: «…Мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания, разговор исключительно политический; литературу (подавленную самой своевольной цензурою), превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни (поэт имел в виду агитационные песни Рылеева и Бестужева. — О. Е.); наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные»[506]. Тем не менее к 1833 году страх кровавых безумств унялся, зато стеснительные меры мешали повседневной жизни. В ноябре о положении в гвардии поэт записал: «В начале царствования Александра офицеры были своевольны, заносчивы, неисправны — а гвардия была в своем цветущем состоянии»[507].

Нередко добрый Дук, раскаяньем смущенный,
Хотел восстановить порядок упущенный;
Но как? Зло явное, терпимое давно,
Молчанием суда уже дозволено,
И вдруг его казнить совсем несправедливо
И странно было бы — тому же особливо,
Кто первый сам его потворством ободрял.

Здесь Пушкин намекал на знаменитую фразу Александра I, сказанную командиру Гвардейского корпуса Иллариону Васильевичу Васильчикову о заговорщиках: «Не мне их карать», поскольку император «сам принес это зло в Россию». Такая реакция свидетельствовала о кризисе власти[508]. Реальный Александр I вел затяжной раунд игры с членами тайных обществ. Но для поэмы важна легенда: царь не принял роль судьи, потому что и сам виноват. Как «старый Дук».

Поразмыслив, тот решает «на время» скрыться и передать «иным рукам верховной власти бремя»: «Чтоб новый властелин, расправой новой мог / Порядок вдруг завесть и был бы крут и строг». Обратим внимание на слово «вдруг». «Россию вдруг он оживил / Войной, надеждами, делами», — сказано о Николае I в послании «Друзьям». На него же укажут и слова «строг», «суровый». А все описания нового героя — бледность, нахмуренное лицо, непреклонная воля, сжатость — тяготеют к новому императору.

Был некто Анджело, муж опытный, не новый,
В искусстве властвовать, обычаем суровый,
Бледнеющий в трудах, ученье и посте,
За нравы строгие прославленный везде,
Стеснивший весь себя оградою законной,
С нахмуренным лицом и с волей непреклонной…

В черновиках Пушкина сохранилось начало перевода пьесы Шекспира «Мера за меру», из которой он только потом сделал поэму. В ней Дук обращается к совету вельмож, спрашивая об Анджело: «Каков он будет / По мненью вашему на нашем месте?» Этот вопрос очень похож на заданный Александром I фрейлине его жены Эделинг, когда та дипломатично заявила, что Николай «подает большие надежды», но все предпочли бы родного сына от императора. Видимо, «предобрый Дук» спрашивал не одну Роксану Скарлатовну, раз о таких опросах стало известно поэту.

Анджело были вручены «неограниченные права». А сам Дук, «с народом не простяcь, incognito, один / Пустился странствовать, как древний паладин». Со дня смерти Александра I в народе распространились слухи, что император на самом деле ушел странствовать, которые позднее воплотились в истории о старце Федоре Кузьмиче. Но если прежний император — странник, на время покинувший свой народ, то вступление его брата на престол незаконно, и ему не за что карать восставших — он сам захватил власть.

Анджело начал наводить порядок:

Пружины ржавые опять пришли в движенье,
Законы поднялись, хватая в когти зло,
На полных площадях, безмолвных от боязни,
По пятницам пошли разыгрываться казни,
И ухо стал себе почесывать народ
И говорить: «Эхе! Да этот уж не тот».

Местоимением «тот», как мы говорили, поэт отмечал высочайшее лицо. «Я желаю положить в основу государственного строя и управления всю силу законов»[509], — было сказано императором еще накануне возмущения, 13 декабря 1825 года, своему бывшему преподавателю права статс-секретарю Михаилу Андреевичу Балугьянскому. Раздумчивое почесывание народом уха равносильно призыву: «Ставь руку к уху» — прислушивайся к происходящему: творится неладное. Важно и имя героя: семейное прозвище Александра I «Ангел» — на итальянский манер Анджело. Наделяя им человека, отнюдь не ангельских качеств, автор сближает два образа. В Александре поэт больше всего ненавидел лицемерие: «К противочувствиям привычен» — и увидел этот порок в его брате.

Дальнейшие события поэмы открывают именно лицемерие вельможи. Он нашел закон о смертной казни за прелюбодеяние и решил ввести его в действие: «Роптали вообще, смеялась молодежь». Очень похоже на русское общество 1830-х годов. Вновь, как в «Графе Нулине», близость с женщиной тождественна покушению на власть. Незаконная же, внебрачная связь — попытка достигнуть ее путем переворота.

В руки Анджело попадается праздный гуляка Клавдио, чья сестра, монахиня Изабела, просит за него. Соблазнившись красотой девушки, Анджело обещает простить ее брата, если она согласится на близость с ним. Но не исполняет обещания — требует отсечь Клавдио голову. Таким образом, сам судья оказывается дважды виновен.

Узнав о случившемся, старый Дук возвращается в город и приказывает остановить казнь. Теперь он должен покарать Анджело. Но за последнего просят Изабела и Марьяна, давно оставленная супруга вельможи. «И Дук его простил».

Марьяна любила мужа, в то время как он увлекся другой — Изабелой. В этой зарисовке заметны подозрения Пушкина в ухаживаниях царя за Натальей Николаевной. Бартенев записал: «Сам Пушкин говорил Нащокину, что царь, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по несколько раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены»[510]. Картинка «офицеришки» под окном воспроизведена в «Пиковой даме», где Германн неделю гулял возле дома старой графини, прежде чем Лизавета Ивановна «ему улыбнулась».

Оставленная супруга Анджело молит Изабелу просить Дука за жизнь обманувшего ее вельможи. Так девушка два раза призывает к милосердию. Сначала неумолимого вельможу, потом истинного государя. Первый пытается ее обольстить и обмануть, не даровав жизнь брата. Второй — как и положено настоящему монарху — прощает. Тот факт, что Изабела — монахиня, усиливает христианскую направленность ее просьб и отягчает преступление Анджело. Интересно описание милости, вложенное в уста девушки:

«Поверь мне, — говорит, — ни царская корона,
Ни меч наместника, ни бархат судии,
Ни полководца жезл — все почести сии —
Земных властителей ничто не украшает,
Как милосердие…»

Дальше Изабела допускает предположение:

«…Когда б во власть твою мой брат был облечен,
А ты был Клавдио, ты мог бы пасть, как он,
Но брат бы не был строг, как ты».

Снова многозначная игра со словом «брат». Если бы восставшие победили, судьба императора была бы ужасна: «ты мог бы пасть, как он». В ночь на 14 декабря молодой царь сказал жене: «Обещай, если завтра придется умереть, то умереть с честью». «Братья» бы не были строги к проигравшим? Следствие показало обратную картину. Когда вдовствующая императрица Мария Федоровна узнала о замыслах против августейшей семьи, она писала в дневнике: «Великий Боже, какие люди! <…> Кровь полилась бы ручьями!»[511]

Через сто лет реки выйдут из берегов. Еще в 1802 году шестилетний великий князь Николай сказал своему преподавателю французского: «Король Людовик XVI не выполнил своего долга и был наказан за это. Быть слабым не значит быть милостивым. Государь не имеет права прощать врагам государства. Людовик XVI имел дело с настоящим заговором, прикрывшимся ложным именем свободы; не щадя заговорщиков, он пощадил бы свой народ, предохранив его от многих несчастий»[512]. Конечно, ребенок не мог так правильно и гладко выразить своих убеждений. Но мысль ясна: не исполнил долга, не пощадил народ…

Но, по Пушкину, прощение превыше несчастий, которые могут обрушиться на целый народ. Если им попущено быть, их не миновать. А душе прощающего легче спастись — она будет прощена на суде. «Какой мерой мерите, такой и вам отмерено будет» (Мф. 7:2).

Важна оговорка — Анджело занял место Дука только на время. Чтобы подтянуть заржавевшие пружины государства. Мысль о том, что Дук, а с ним и старые, более гуманные порядки должны вернуться, стала укореняться в образованной среде после подавления Польского восстания, доказательством чего и стала поэма «Анджело». А в 1836 году послужит гоголевский «Ревизор» с симптоматичным рассуждением Хлестакова: «…директор уехал, куды уехал, неизвестно»{25}. Все это неявно свидетельствовало о провоцировании общественного мнения внутри России.

При этом использовалась хорошо известная в Европе мифологема о царе-страннике, скрытом государе, которая, будучи сама по себе очень старой, применялась в Новое время к образу Петра I. Карамзин в 1790 году в революционном Париже видел оперу Андре Гретри «Петр Великий» и сам перевел куплеты из нее:

Жил на свете добрый Царь,
Православный государь.
Все сердца его любили,
Все отцом и другом чтили.
Любит царь детей своих;
Хочет он блаженства их:
Сан и пышность забывает —
Трон, порфиру оставляет. —
Царь как путник в путь идет
И обходит целый свет.
Посох есть ему держава,
Все опасности забава…[513]

Текст Карамзина заметно отличается от французского оригинала: «Некогда некий славный император доверил заботы о своей империи мудрому наместнику, чтобы объехать весь мир с целью образования»[514]. Следует согласиться, что влияние «Писем русского путешественника» на разные произведения Пушкина куда больше, чем ранее представлялось[515]. Поэт знал и карамзинский перевод, и оригинальный вариант песни. А в «Анджело» приписал Дуку иную цель — не образование, не наделение подданных знаниями, как у Карамзина, а желание подтянуть пружины власти, но не своими руками.