Маски Пиковой дамы

«Смятенный ум»

Между Петропавловкой и сумасшедшим — «желтым» домом вновь поставлен знак равенства. Безумие в ней тяжелое, без просветов и уж точно без ангелов. В 1833 году, когда готовилась к печати «Пиковая дама», было написано стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума», навеянное печальной судьбой Константина Батюшкова, повредившегося в рассудке[541]. Поэт противопоставлял два состояния душевнобольного: его вольное житье и прозябание под замком. Разум тягостен. С ним герой «расстаться был бы рад».

Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.

Но стоит потерять рассудок:

И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут…

А ночью несчастный будет слышать крик товарищей, брань сторожей, «Да визг, да звон оков».

Следует согласиться с мнением, что в пушкинское время умалишенные чаще всего содержались гуманно — жили дома, им позволялась известная свобода под присмотром гулять и заниматься избранным делом. Батюшкова, например, Пушкин навещал в подмосковном домике. Оковы, цепи, решетки в стихотворении Пушкина тяготеют к тюремному заключению[542]. Речь о сумасшествии политическом. Однако не стоит сразу, по накатанной советской колее, отождествлять «я» лирического героя стихотворения с пушкинским и ставить его в ряд декабристов-узников. Если учесть и другие тексты, картина усложнится: поэт констатирует у своих вчерашних друзей, при всей любви и жалости к ним, политическое помешательство — «замыслы более или менее кровавые и безумные».

Старик Дубровский из повести, законченной как раз перед «Пиковой дамой», лишится разума в результате потрясения. Потрясение же вызовет помешательство Евгения из «Медного всадника». Оба героя провалятся в помешательство, как в темный колодец, откуда до разума не докричаться.

И полон сумрачной заботы
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал…

Смирнова-Россет рассказывала, со ссылкой на жалобы покойной вдовствующей императрицы Марии Федоровны, что в последний год жизни Павла I той приходилось ночами ходить вместе с мужем. Император постоянно разговаривал и приставал к часовым. Через них тайна о его психическом нездоровье могла выйти за пределы узкого круга. Судя по приведенным стихам, Александра Осиповна поделилась этими сведениями и с Пушкиным.

Вообще место про сумасшествие Евгения очень павловское. Ведь тут же в описание вчерашнего буйства Невы вступают царственные ноты: «…багряницей / Уже прикрыто было зло. / В порядок прежний все вошло». В письме молодому Александру I от цареубийцы Владимира Михайловича Яшвиля сказано по поводу гибели Павла I: «Не такие поступки покрывает царская мантия»[543]. Это послание стало достоянием гласности, его читали в списках, и парафраз у Пушкина — отсылка к нему.

После мятежа 1825 года жизнь как будто вернулась в прежнюю колею: «Уже по улицам свободным / С своим бесчувствием холодным / Ходил народ…» Эта же мысль — все возвращается на круги своя, несмотря на смерти и несчастья героев — будет повторена в «Пиковой даме»: «Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом».

Есть и намек на ушедшего Александра I: «Евгений за своим добром / Не приходил…» «Предобрый старый Дук» не вернулся. Что же касается молодого — «полон сумрачной заботы» — это про него.

Увы! его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум.
…………………………………………………….
…Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.

Что дало поэту повод думать, будто подобное возможно? Нервная лихорадка императора — «Его терзал какой-то сон». Контрреволюция революции Петра I — «Добро, строитель чудотворный!» При этом «все Романовы — революционеры» — огненные ленты на чепце Старухи, огненный взор Пугачева, «в сем коне какой огонь!». Исступление в отрицании тоже чисто революционная черта: «По сердцу пламень пробежал». Евгений проклинает Медного всадника «Как обуянный силой черной».

«Черная сила» таится и в сумасшествии Германна. По прочтении повести невозможно ответить на вопрос, чем было все описанное: игрой воображения или реальностью. Так же, как в «Медном всаднике», нигде нет ответа: правда ли статуя Петра преследовала несчастного Евгения или ему это только показалось в безумном бреду? Существует точка зрения, что бессмысленно искать рационалистического объяснения там, где разум — ratio — изначально поражен: Пушкин сам отверг путь «правдоподобия»[544].

Полагаем, что автор «Пиковой дамы» не отвергал ни одного из путей. А на вопрос о двойственности подобного объяснения в повести нет ответа, потому что для Пушкина, видимо, не было и самого вопроса. В те времена существовала четкая грань между нормой и отклонением. Здоровым рассудком и его противоположностью. Постепенно границы размылись. Рамки стали куда шире. Для разных людей реально разное. Евгений, потеряв рассудок, перестает замечать происходящее в обыденном мире:

…Злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось — он
Не примечал…

Зато ему открываются иные картины, которые также проходят мимо зрения «нормальных» людей, как мимо него камни злых детей и удары кучерской плети. Для Евгения реально «тяжело-звонкое скаканье / По потрясенной мостовой».

Для Германна тоже станет реальностью подмигивание Старухи из гроба. Пушкин серьезно интересовался психическими расстройствами. В его библиотеке имелась книга французского психиатра Франсуа Лере «Психологические фрагменты о безумии» 1834 года. Несчастья такого рода были и в семье Натальи Николаевны, и в его собственной[545]. Поэт опасался подобной участи. Но «все, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит / Неизъяснимо наслажденье». Кроме того, изучение пограничных состояний разума расширяло восприятие.

Поэтому не стоит решать описанную еще Достоевским проблему: «Вы не знаете… вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с иным миром»[546] — в плоскостном ключе. Достоевский говорил не о болезни в обыденном понимании, а о «соприкосновении с иным миром». Но дорогу к этому соприкосновению открывает «природа» каждого человека. Кто-то предрасположен к обостренному восприятию, кто-то нет.

Вопрос не в том, когда именно герой сошел с ума: в момент подмигивания графини из гроба, или был с самого начала предрасположен к душевной болезни? А в том, когда его разум начал видеть нечто, помимо обыденной реальности как у Евгения. Когда он перестал ощущать окружающий мир?

Справедливо утверждение, что Германн уже в начале повести имеет склонность к психическому расстройству. В середине XX века отечественные исследователи старались сделать упор на реализме, поэтому даже из текста, пронизанного мистикой, ее изгоняли, оставляя одно заболевание[547]. Действительно, Пушкин последовательно описал все стадии погружения героя в хаос безумия: от скрытой веры в историю Томского, через ритмизацию своих движений при сгребании денег во сне и покачивания Старухи, до галлюцинаций. И наконец, до оплошности за карточным столом, которую герой объясняет «тайной недоброжелательностью» мертвой графини[548]. Этот последний удар добил его — больше Германн не воспринимает внешнюю реальность. В Обуховской больнице он не отвечает на вопросы, потому что не слышит их.