Маски Пиковой дамы

«Вечный жид»

Но у таинственного графа в «Пиковой даме» были и другие определения: «шарлатан», «шпион», «вечный жид». К ним кажется проще перейти от «еврейки молодой», и все они поведут к другому кишиневскому приятелю поэта полковнику Ивану Петровичу Липранди, прообразу таинственного Сильвио из «Выстрела».

Николай Степанович Алексеев. Рисунки Куазена (1825 г.) и Пушкина (в Ушаковском альбоме; 1829 или 1830 г.)

Иван Петрович Липранди. 1810-е гг.

Липранди, одно время близкий с тайными обществами, был единственным «шпионом», которого знал Пушкин. Именно у него в доме, славном «бедуинским гостеприимством», в «ненастные дни» покурить, поиграть в карты и побеседовать на «опасные» темы сходились те, кто в скором будущем окажется заговорщиками. Сам полковник едва оправдается — арестованный, спасется только благодаря тому, что начальник штаба 2-й армии Павел Дмитриевич Киселев дал ему время сжечь бумаги. Впоследствии Липранди, как и некоторые «благомыслящие» — желавшие изменений, но не ценой потрясений, — служил в III отделении[110]. Он не был предателем, поскольку не призывал на баррикады. Но варился в той «накаленной атмосфере», которой были для молодых мечтателей окрашены последние годы царствования Александра I, и позволял себе мыслить, негодовать, жаловаться и соблазняться.

Липранди вел разведывательную деятельность на турецкой территории, для чего получал от правительства суммы, о происхождении которых ничего не мог сказать приятелям. Отсюда в письме Алексеева почти ревниво брошено, что он «как другой Калиостро, бог знает откуда берет деньги»[111]. Липранди уподоблен магу, с которым часто путали Сен-Жермена, приписывая им одни и те же приключения, в частности обучение «египетским мистериям» у пирамид[112]. Калиостро называл себя «великим кофтом», то есть коптом. В письме «черного друга» имеется в виду почти дьявольская способность Липранди добывать деньги из воздуха.

Деньги вели к евреям. Надо знать, что во время войны 1812 года, когда евреи Белоруссии служили русской армии, с которой были связаны поставками, то проводниками, то разведчиками, добывая через многочисленных родичей нужные сведения о противнике, слова «шпион» и «еврей» до известной степени стали синонимами. Позднее на территории Молдавии и Бессарабии разведывательная деятельность тоже велась через живших там евреев. В этой роли их использовало не только правительство, но и члены тайных обществ, например, Пестель[113]. Доносить — дело безнравственное, низкое. Именно в этом смысле Пушкин записал в дневнике 1834 года: «Князь М. Голицын{6} взял на себя должность полицейского сыщика, одевался жидом и проч. В каком веке мы живем!»[114]

«Ужасный век, ужасные сердца!» Родовитый князь стал сыщиком, возглавил полицию старой столицы. Замечание Пушкина показывает, как к делу относились в обществе того времени. И кое-что проясняет в «Пиковой даме», изданной в том же году, когда почти всю весну поэт записывал мелочи на тему гибели Павла I. Князя-цареубийцу он еще мог представить. Но князя-сыщика, князя-жида — увольте.

Несведущие люди считали Сен-Жермена «шарлатаном». Это снова привет к Липранди и его секретной деятельности по турецкую сторону границы. В дневнике за 1834 год «великим шарлатаном» назван Алексей Петрович Ермолов[115], тоже когда-то вековавший на восточной границе, только с Персией. О нем Пушкин лестно отозвался в «Путешествии в Арзрум». Почему же теперь мнение изменилось? На помощь Ермолова, как, вероятно, и Липранди, надеялись декабристы. Обоих заговорщики за глаза причисляли к категории «своих». Однако надежды не оправдались. Посулы посулами, а обман обманом, как у циркового мага, который вытягивает карты из шляпы. Стало быть, «шарлатаны».

Казанова назвал Сен-Жермена «шпионом». В пушкинском лексиконе все равно что назвать «жидом». Но это определение еще усилено собственными словами графа, который «выдавал себя… за вечного жида».

Образ Агасфера волновал Пушкина в 1826–1827 годах, когда он начал одноименную поэму. «Я — скитающийся жид. Я видел Иисуса, несущего крест, и издевался»[116], — вспоминал о ее замысле друг Адама Мицкевича Феликс Малиновский. Не сродни ли это тем «печальным строкам», при виде которых поэт «горько жалуется» и «горько слезы льет», за которые «он дорого бы дал», чтобы «взять их назад»?

Явившись к соплеменникам, потерявшим дитя, Агасфер говорит, что «не смерть, жизнь ужасна», и приводит в пример свое проклятие — вечно скитаться среди людей и народов. Почему Пушкин не продолжил отрывка «В еврейской хижине лампада…»? Нам близка точка зрения, что поэт оставлял те тексты, в которых уже все важное сказано, дальнейшее развитие сюжета необязательно. Что же сказано в «Агасфере»? Его последние строчки знаменательны своей открытостью и одновременно предопределенностью в других произведениях поэта:

И входит незнакомый странник.
В руках его дорожный посох

Нет даже точки. Много ли найдется в мире народов, которые видели и египетские пирамиды, и падение Римской империи? Хорош ли такой? Какова миссия «скитающегося жида»? К этой теме Пушкин вернется в «Скупом рыцаре», созданном в Болдинскую осень 1830 года, когда продолжалась работа и над «Пиковой дамой». Баронский сын Альбер, доведенный скаредностью отца до крайности (намек на отношения самого поэта с родителем), обращается к «почтенному Соломону» за деньгами. За глаза он зовет ростовщика «проклятый жид», но обещает все оплатить, как только сокровища Барона станут его собственностью. Ростовщик предлагает ускорить дело:

Есть у меня знакомый старичок,
Еврей, аптекарь бедный…
……………………………………………………………………….
Он составляет капли… право, чудно,
Как действуют они.
……………………………………………………………………….
В стакан воды подлить… трех капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.

Альбер поражен догадкой: «Твой старичок торгует ядом». Указание на отраву уводит к кубку Катенина, откуда Пушкин отказался пить отраву. А замечание «право, чудно» относится к «старому чудаку» Сен-Жермену, который, подобно другому пустыннику, «печальный и опасный».

Разгневанный рыцарь прогоняет Соломона: «Собака, змей!» Змей маркирует дьявола. Спасаясь бегством, ростовщик кричит: «Простите: я шутил». Совсем как Старуха в «Пиковой даме»: «Это была шутка… клянусь вам! это была шутка!»

Но читатель знает: ростовщик не шутил. Не шутил и Сен-Жермен, вручая графине три «верные карты». Альбер гнушается денег Соломона: «Его червонцы будут пахнуть ядом, / Как сребреники пращура его…» Прямое указание на предательство Христа: «Кровь его на нас и на детях наших» (Мф. 27: 25).

В конце пьесы напуганный сыном Барон умирает на глазах у Герцога. Как и старая графиня в «Пиковой даме» при одном виде оружия. «Пистолет мой не заряжен», — говорит Германн. Богатство отца унаследует Альбер, и оно будет расточено, пройдя через руки ростовщиков. Грозная фигура Соломона маячит из-за спины нового хозяина жизни. «И входит незнакомый странник…»

Все ипостаси таинственного Сен-Жермена объединяются в одну — духовного отравителя — несмотря на «очень почтенную наружность» и на то, что «бабушка до сих пор любит его без памяти».