Маски Пиковой дамы

«Подчинение слабого сильному»

О том, что Екатерина II, надев на себя корону и гвардейский мундир, как бы превращалась в мужчину, императора, мы уже говорили. Такое восприятие связано со сказочным, народным сознанием, когда герою достаточно облачиться в одежду другого персонажа, чтобы стать им.

Однако среди низших слоев общества переодевание осознавалось как один из признаков бесовства и допускалось церковной традицией только в виде ряженых на Рождество и Масленицу, когда разыгрывалось действо изгнания злых духов. Поэтому маскарад всегда нес в себе элементы кощунства и бунта[122].

Тем не менее придворная, подчеркнуто европейская культура диктовала иные законы. В перевернутом мире маскарада такие преображения были популярны еще со времен императрицы Елизаветы Петровны, когда женщины переодевались в мужское, а мужчины в женские платья.

«Императрице вздумалось в 1744 году в Москве заставить всех мужчин являться на придворные маскарады в женском платье, всех женщин — в мужском, — писала в воспоминаниях Екатерина II. — <…> Мужчины не очень любили эти дни превращений; большинство были в самом дурном расположении духа, потому что они чувствовали, что они были безобразны в своих нарядах; женщины большею частью казались маленькими, невзрачными мальчишками, а у самых старых были толстые и короткие ноги, что не очень-то их красило. Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только императрица, так как она была очень высока и немного полна… Она танцевала в совершенстве и отличалась особой грацией».

Под маской кавалера великая княгиня кокетничала и интриговала дам, которые принимали ее за мужчину. Однажды ей довелось выслушать комплимент от Елизаветы Петровны. «Как-то на одном из этих балов я смотрела, как она танцует менуэт, — вспоминала Екатерина, — когда она кончила, она подошла ко мне; я позволила себе сказать ей, что счастье женщин, что она не мужчина, и что один ее портрет, написанный в таким виде, мог бы вскружить голову многим женщинам. Она… ответила мне… сказав, что если бы она была мужчиной, то я была бы той, которой она дала бы яблоко»[123].

Свидетельством подобных игр стали портреты самой Елизаветы и Екатерины Алексеевны в мужских маскарадных костюмах. При новой императрице традиции подобного травестированного маскарада продолжались. Популярно переодевание было и позже. Сохранилось изображение Павла I в женском монашеском одеянии.

Екатерина II подарила старой камер-юнгфрау Марье Перекусихиной («барской барыне» из «Пиковой дамы») кольцо со своим портретом в мужском платье и со словами: «Вот жених, который тебе никогда не изменит».

Популярны оставались и изображения дам в мундирах полков, где служили их мужья. Например, так была запечатлена в егерской форме Екатерина Романовна Дашкова. Эта традиция прямо соотносилась с рассказом Массона о торжествовавшей в русском обществе «гинекократии» — владычестве женщин над мужчинами.

«В царствование Екатерины женщины уже заняли первенствующее место при дворе, откуда первенство их распространилось и на семью, и на общество… Если бы на трон после Екатерины вступила еще одна женщина, можно с уверенностью сказать, что среди армейских генералов попадались бы девицы и женщины — среди министров. Многие, хорошо известные в Европе генералы были в эту эпоху в полном подчинении у жен своих».

Сразу вспоминаются слова из «Пиковой дамы»: «Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого». Или характеристика московских мужей из «Горя от ума» Грибоедова:

Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей —
Высокий идеал московских всех мужей…

«Но не подумайте, что это подчинение происходило из рыцарского отношения, — продолжал Массон. — <…> Подчинение это в буквальном смысле слова было подчинением слабого сильному, малодушием перед храбростью, глупостью или даже безумием. На стороне женского пола было естественное превосходство».

Молодое поколение мужчин в 20-х годах XIX века такое положение очень раздражало. Чацкий не зря нападал на московские нравы. Фамусов восхищался ими:

А дамы? — сунься кто, попробуй овладей;
Судьи всему, везде, над ними нет судей;
За картами когда восстанут общим бунтом,
Дай Бог терпение, — ведь сам я был женат.
Скомандовать велите перед фрунтом!
Присутствовать пошлите их в Сенат!

Снова слово Массону: «Вдали от двора частенько встречалось то же самое. Многие полковничьи жены входили во все мелочи полковой жизни: отдавали офицерам приказания, пользовались ими для личных услуг, увольняли их, а порой и повышали чинами. Госпожа Меллейн, полковница тобольского полка, командовала им с настоящей военной выправкой; рапорты она принимала за туалетом, сама назначала в Нарве караулы». Чем не Мавра Егоровна Миронова из «Капитанской дочки»?

«Когда шведы попытались напасть врасплох, она, по свидетельству очевидцев, вышла в полной форме из своей палатки, стала во главе батальона и двинулась на врага. Гарем Потемкина всегда состоял из прекрасных амазонок, охотно посещавших поля битв»[124].

Уместно обратить внимание не на отечественные источники, а именно на записи Массона, поскольку памфлетная литература диктовала восприятие Пушкина, а ее запрещение в России только служило подтверждением правдивости, какие бы фантастические факты ни сообщались и как бы ни страдала реальность от извращенного понимания. Например, путешествовавшую в Крым Екатерину II действительно встречал эскадрон «амазонок» из жен и дочерей переселившихся в Россию греков. Однако никакого отношения к дамам, приезжавшим навестить мужей на театр военных действий, тем более к любовницам Потемкина они не имели. Однако именно Массон выглядывал из-за страниц пушкинской заметки «О русской истории XVIII века».

Некоторые дамы заигрывались. Например, княгиня Екатерина Дашкова, которая в день переворота 1762 года также была облачена в мундир, в мемуарах изображала себя пажом «в одной шпоре». «Императрица назвала меня присутствовавшим сенаторам, — вспоминала она. — Эти почтенные отцы отечества все как один человек встали со своих стульев и поклонились мне. В мундире я была похожа на пятнадцатилетнего мальчика, и им, конечно, казалось странным, что такой молодой гвардейский офицер… мог войти в это святилище и говорить на ухо ее величеству»[125].

Ревность Дашковой по отношению к молодой императрице носила далеко не только политический характер и была окрашена в тона эротического противостояния с новым фаворитом Григорием Орловым.

Пушкин читал «Записки» Дашковой и даже оставил на них пометы, касавшиеся Дени Дидро[126]. Стихотворение «Паж или пятнадцатый год» 1830 года, сохранило перекличку с ее мемуарами: «Вели она, весь мир обижу». Дашкова обидела многих, даже без повеления своей дамы сердца. Зато описание возлюбленной очень подходит императрице: «Она строга, властолюбива, / Я сам дивлюсь ее уму».

Видевшие Дашкову в 70-х годах XVIII века британки обменивались письмами по ее поводу: «Она ездит верхом в сапогах и в мужском одеянии и имеет соответствующие манеры. Это можно было бы объяснить обычаями ее страны и большей безопасностью в управлении лошадью. Но она также танцует в мужском костюме, и я думаю, появляется в нем столь же часто, сколь в обычном платье». В их представлениях княгиня — экстраординарная личность, «обладающая сильным мужским характером, о чем можно заключить из ее вида»[127].

Традиция травестирования, перемены полового поведения, отразилась и в рисунках Пушкина — в накидывании женского чепца на мужские головы: мы говорили о портрете Вольтера, который именуют Пиковой дамой.