Маски Пиковой дамы

«Волю первую твою…»

Княгиня Наталья Петровна была точно ожившей угрозой неповиновения древней знати. Сама она прекрасно ладила с высочайшими особами, но прививала родным чисто феодальные представления о значении рода. Воспитанная на таких принципах поросль могла и взбунтоваться. О чем Пушкин говорил великому князю Михаилу: «Этакой стихии мятежей нет и в Европе…»

Нет, потому что эпоху революций от эпохи феодальных войн отделял значительный исторический промежуток. В России же европеизация, проведенная Петром I, значительно ускорила бег времени. Обломки былого острыми вершинами протыкали реальность.

Один из внучатых племянников княгини — ротмистр лейб-гвардии Кавалергардского полка граф Захар Чернышев — оказался в числе декабристов. В заговор его вовлек зять, муж сестры Марии — Никита Михайлович Муравьев, тоже готовый похвастаться происхождением. Судя по допросным листам, Чернышев выглядел скорее случайной жертвой, чем активным участником заговора. Тем не менее он знал об установлении республики и о намерении уничтожить всю царскую семью в случае несогласия. Более того — спьяну хлопал глазами, когда услышал о цареубийстве.

Наталья Петровна горячо вступилась за внука, ездила просить за него императора, который и сам считал этого «детски незлобивого» человека «маловиноватым». Результатом стало сравнительно мягкое наказание: два года каторги. По случаю коронации срок был сокращен до одного. Вскоре Захара отправили на Кавказ — рядовым Нижегородского драгунского полка, где в боях с горцами он проявил доблесть, был ранен и дослужился до чина подпрапорщика, после чего вышел в отставку[169]. Фактически бабушка вытянула внука если не из петли, то с каторги.

Захар внутренне раскаялся. Не равнял себя с офицерами, носил грубую солдатскую шинель и питался общей с рядовыми пищей. Его полюбили на Кавказе «за глубокую религиозность и ту безропотность, с которой он нес заслуженное им наказание». Человек очень образованный, он, по свидетельству Александра Бестужева, помнил наизусть пьесы Шекспира и читал их соседу на поселении в Якутске. На Кавказе он поправлял произношение Пушкина и проверял его переводы, впрочем, находя их «безупречными в самом понимании языка».

Михаил Юзефович же со слов сослуживца поведал историю о майорате — владении, которое передавалось нераздельно, только старшему сыну в роду графов Чернышевых. Наследником был Захар, но в случае его осуждения вставал вопрос, кто получит имущество. На него претендовал военный министр Александр Иванович Чернышев, в тот момент еще не граф, — скорее однофамилец, чем дальний родственник. «В заседании следственной комиссии, которой был членом, он хотел публично заявить о своем родстве с графом. Когда был приведен Захар к допросу, генерал Чернышев встретил его громким возгласом: „Как, кузен, и вы тоже виновны?“ На это молодой человек, вспылив, отвечал тоже громко: „Быть может, виновен, но отнюдь не кузен!“»[170].

В конце концов обладательницей майората стала сестра Захара — Софья Григорьевна Чернышева-Кругликова. Император сам одернул Александра Ивановича, не просто одного из главных следователей, но и своего друга, напомнив ему, что тот не имеет по закону прав на имущество графов Чернышевых. Интересна реакция Ермолова: «Что ж тут удивительного? Одежда жертвы всегда и везде составляла собственность палача»[171]. Вот уже преступник — жертва, а оставшийся верным военачальник — палач. Общество сочувствовало несчастным, легко верило в рассказы об их невиновности. И хотя у Ермолова с Александром Чернышевым были свои, небескорыстные счеты, острая шутка нравилась, вызывала желание ее повторять…

Возможно, высочайшая милость к Захару стала залогом негласного договора об исполнении первой же императорской просьбы. Мы знаем только о требовании царя к матери московского генерал-губернатора наделить сына достойным содержанием.

Но сама история совсем не так проста, как кажется. Карая представителей титулованной знати по существующим законам, молодой царь показывал, что и для них, и для последнего подданного правовые акты значат одно и то же. Без оглядки на происхождение. Это было ново и не всеми понято.

Иностранные дипломаты, аккредитованные в момент восстания 1825 года при русском дворе, рассматривали случившееся совсем во вкусе Пушкина как «борьбу за власть между троном и знатью». В этом смысле характерно донесение в Англию — одну из самых заинтересованных стран — посланника сэра Эдварда Дисборо:

«Петр I… подчинил дворянство своей твердостью и ужаснул своей жестокостью. Екатерина II управляла им с совершенным мастерством, внушая благоговейный страх. Павел пал его жертвой. От имени Александра оно рассчитывало править. Тем не менее уже в молодости Александр от него отстранился и… был в одно время хозяином своей империи. Будучи пропитан вольнодумными идеями, ростки которых пробились из семян, посеянных в его сознании Лагарпом, он желал подготовить почву для таковых в своей собственной империи… Многие из его офицеров открыто заявили о своей приверженности конституционным учреждениям. К этому разряду относится родовая знать, а также лица, выдающиеся чинами, способностями и богатством… Стало очевидным (Александру, без сомнения, это было известно), что час взрыва приближался быстро…

Николай мог бы казнить мятежных офицеров, или, возможно, сделав некоторые уступки их взглядам, он пришел бы к согласию с родовитой знатью. Возможно также, что он стал бы окончательно ими порабощен… Он показал им штык, и посредством штыка ему придется впредь ими управлять. Индивидуумы, являющиеся членами 150 знатных семей, находятся под арестом… С дворянами он находится в состоянии открытой войны… Офицеры этой армии — это та же самая знать, и если это противостояние будет длиться далее, действующая армия может выродиться в стрелецкое войско»[172]. То есть поднять бунт.

Учитывая нарисованную Дисборо картину, можно сказать, что Наталье Петровне, а в ее лице Голицыным и Чернышевым, была протянута рука. Как она была протянута Пушкину в Чудовом дворце Московского Кремля. Сравнительно мягкое наказание князей Трубецкого и Волконского, которые могли поплатиться головами, но были помилованы, свидетельствовало о том же. Им словно говорили: начнем с чистого листа, но вы будете подчиняться.

Первой не соблюла договор Наталья Петровна — 50 тысяч ассигнациями — явно не то, на что рассчитывал царь. Поминутно не соблюдал его и Пушкин. Что же говорить о целом социальном слое, который желал власти, но был от нее оттеснен?