Маски Пиковой дамы

«Драгоценные частички»

Сообразно распределению ролей между прототипами прикрытия — Голицыной и Загряжской — разделено и прошлое. Вот нарумяненная и затянутая в платье графиня сидит на балу — это обветшалый фасад. Вот она беседует с внуком, бранит Лизу, остается одна в комнате среди «дамских игрушек» — это внутренняя жизнь.

Именно об этой внутренней жизни двора Екатерины II и знала Загряжская. В силу происхождения и покровительства свыше она была вхожа туда, куда Голицыну при всем богатстве и знатности не приглашали, — во внутренние комнаты. Благодаря Загряжской Пушкин получал знания о том, о чем до гробовой доски молчала Марья Перекусихина.

Вяземский писал: «Пушкин заслушивался рассказов Натальи Кирилловны Загряжской: он ловил при ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил необыкновенную прелесть историческую и поэтическую… Некоторые драгоценные частички этих бесед им сохранены: но самое сокровище осталось почти непочатым»[196].

Проницательные слова. Что же осталось «почти непочатым»? Для ответа на этот вопрос, посмотрим, какие «драгоценные частички» рассказов Загряжской поэт сохранил, вняв просьбе Жуковского. Судя по записям, Пушкина особенно занимали истории, связанные с переворотом 1762 года и его участниками. Старушка много говорила об императрице, своем любимом покровителе князе Григории Потемкине, который дружил с ее отцом, а в ней самой «души не чаял». Наконец, об Алексее Орлове. То есть о сильных людях, способных устроить «кири-ку-ку» на все царство. И о государе Петре III, который «не был похож на императора» и который в день переворота 28 июня 1762 года прикрылся дамами, отправившись на галере из Петергофа в Кронштадт. Среди пленниц оказалась и юная Наталья Разумовская, рассказавшая поэту об этом случае.

Дважды, судя по записям, она заводила речь об Алексее Орлове. Говорила об отсутствии у него светского лоска, о простонародной речи, например: «По одежке дери ножки». Княгиня нашла это выражение «пошлым и неприличным». Впрочем, тут же извинила графа: «Он был человек неглупый и впоследствии, я думаю, приобрел манеры». Но сам по себе, изначально «плохо воспитан и дурного тона». Как если бы цареубийство можно было объяснить отсутствием должного воспитания.

А не об этом ли речь в записке Пушкина «О народном воспитании» 1826 года, где надежной преградой от будущих потрясений названо просвещение? Где «буйным товарищам» противопоставлен Николай Тургенев с его гетингенским умом и принципами — поэту казалось, что тот был «умереннее» даже в буйстве. Император Николай I, которому предназначалась записка, знал, что это не так — Тургенев выступал подстрекателем и шел куда дальше своих «буйных», но недалеких последователей. «Он рожден был, чтобы властвовать над слабыми умами, — писал Филипп Вигель. — Сколько раз случалось мне самому видеть военных и гражданских юношей, как Додонский лес{9}, посещавших его кабинет и с подобострастным вниманием принимавшим… слова, которые, как оракулы, падали из уст новой Сивиллы»[197]. Эти-то юноши и сделались «буйными», когда самого Николая Тургенева уже не было в России.

Опять к «Андрею Шенье» с его «буйными невеждами» — революционерами. По мысли Пушкина, если бы «невежды» были просвещены, они бы воздержались от буйства. Орлов с его простонародной дремучестью как будто служил подтверждением этого взгляда.

Заметно, что образ Balafre или Человека со шрамом, как называли Алексея Григорьевича иностранные дипломаты, беспокоил обоих собеседников. Если Потемкин, которому Загряжская, а вместе с ней Пушкин уделили немало внимания, выглядел щедрым и чудаковатым (поэт еще в юности, до встречи с Натальей Кирилловной, выделял «имя странного Потемкина» из общего списка фаворитов Екатерины II), то Орлов — фигура зловещая. Именно в силу простоты, с которой граф относился к цареубийству.

Загряжская подтверждала худшие опасения поэта: «Орлов был в душе цареубийцей, это было у него как бы дурной привычкой». У всего русского дворянства той эпохи перевороты с убийством монарха вошли в дурную привычку. Во времена Павла I граф с семьей уехал за границу. «Я встретилась с ним в Дрездене, в загородном саду, — вспоминала княгиня. — Он сел подле меня на лавочке. Мы разговорились о Павле I. „Что за урод? Как его терпят?“ — „Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? ведь не задушить же его?“ — „А почему же нет, матушка?“ …Вот каков был человек!»[198]

Цареубийство — соблазнительное желание подданного посягнуть на государя — остро интересовало Пушкина именно в 1834 году, когда в его дневнике появляется череда записей о Якове Федоровиче Скарятине, который затянул шарф на шее Павла I. В истории про Орлова тоже важна преемственность — убийца Петра III не просто одобряет, а считает необходимым убить его сына: «Не только согласился бы, а был бы очень тому рад». Слово «урод» звучит в адрес Павла, так же как звучало когда-то в адрес его отца: «Урод наш занемог» — в ропшинских письмах Алексея Григорьевича Орлова.

Самая безнаказанность убийц — форма их поощрения. «На бале явился цареубийца Скарятин», — сказано 28 февраля. 8 марта — «Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон… цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать 11 марта. Они сели. В эту минуту входит государь с гр. Бенкендорфом и застает наставника своего сына дружелюбно беседующим с убийцей его отца! Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла 1-го».

В тот же день записано в развитие темы: «На похоронах [Ф. П.] Уварова покойный государь (Александр I. — О. Е.) следовал за гробом. [А. А.] Аракчеев сказал громко (кажется А. [Ф.] Орлову): „Один царь его здесь провожает, как-то другой его там встретит?“ (Уваров один из цареубийц 11 марта)». Обратим внимание, что грозный Аракчеев говорил с Алексеем Федоровичем Орловым — племянником Человека со шрамом — согласно общему убеждению, убийцы Петра III.

Сам Алексей Федорович, по свидетельству Николая Ивановича Тургенева, говорил брату-декабристу Михаилу: «Конспирируйте, конспирируйте… но когда понадобится моя помощь, то можете рассчитывать на меня». При этом он «протягивал свою руку Геркулеса и сжимал кулак». Тургенев прибавлял: «Принимая во внимание фамилию человека, который произнес эти слова, нельзя отрицать, что они могли навести на размышления»[199]. Слова словами, но в роковой день 14 декабря Орлов остался верен — не разговор ли с Аракчеевым на него подействовал? Во время следствия над декабристами он вымолил жизнь брата Михаила, обещая отслужить за двоих.

Но значение для Пушкина имели вовсе не рядовые участники, даже замешанные в убийстве монарха. А те, кто их вел. Кто принимал на душу общий грех или имел право судить за него. 17 марта в дневник занесено философское рассуждение в беседе с австрийским послом Шарлем Луи Фикельмоном: «…разговорились об 11-м марте. Недавно на бале у него был цареубийца Скарятин; Фикельмон не знал за ним этого греха. Он удивляется странностям нашего общества. Но покойный государь (Александр I. — О. Е.) окружен был убийцами его отца. Вот причина почему при жизни его не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14-го декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. NB. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать»[200].

Здесь следует пояснить, что, согласно традиционным представлениям, цареубийство — форма бунта против миропорядка, установленного Богом, который вручает своим помазанникам народы и земли. Бунт против Бога оборачивается адом после смерти, куда попадают все мятежники, тем более цареубийцы.

А где окажутся те, кто, будучи виновен в смерти монарха, сами стали царями, приняли помазание? В европеизированном «чистилище» Загряжской? В потустороннем Петербурге, где ходят друг к другу через запертые двери и пугают до смерти… все снова и снова?