Маски Пиковой дамы

«Шапка старого злодея»

Казалось, в начале XIX столетия Россия споткнулась, но выправила свой державный шаг путем переворота. Гибель Павла I оплакивали только близкие, Елизавета не принадлежала к их числу. Проницательная, преклонявшаяся перед Александром I Роксана Эделинг писала: «Желая высказаться и поделиться горем, он сближался с императрицей. Она не поняла его». На самом деле Психея поддерживала «прекрасного Ангела», о чем писала матери после роковой ночи цареубийства. Однако она не могла соединиться душой ни с императрицей-матерью, ни с осиротевшими детьми «тирана». Слишком много обид было нанесено ей самой.

Тем временем в семье подспудно сложился тайный культ Павла I. Та же Эделинг рассказала, как однажды дожидалась выхода императрицы-матери в Павловске в странной комнате, смежной с ее кабинетом: «В ней стояла самая простая походная кровать, несколько такой же мебели, и на столе разложено было полное мужское одеяние». Фрейлина двора Марии Федоровны, находившаяся рядом, пояснила, «что все это принадлежало Павлу I и сохранялось императрицей возле ее кабинета. Молча взяв меня за руку, она подвела меня к постели… Я отскочила в ужасе. Поистине, я не могу понять, как можно услаждаться подобными воспоминаниями!»[229].

Но женщина, прожившая с «тираном» много лет и имевшая от него 11 детей, «услаждалась». Царская семья, исключая Елизавету Алексеевну, каждый год собирались на тайную заупокойную службу по убитому отцу и мужу.

Благодаря, подобным красноречивым мелочам водораздел навсегда пролег между женой Александра I и его родными. В кругу Марии Федоровны Елизавету находили черствой, потому что она не обнаруживала открыто своих чувств. Их свидетелем стали только письма матери в Баден: «Я испытываю настоящее горе при мысли о том, какой смертью умер государь, однако я не могу не признаться, что я облегченно вздыхаю вместе со всей Россией… Я восхваляла революцию только из безрассудства, чрезмерный деспотизм, царивший кругом, почти полностью лишил меня возможности рассуждать беспристрастно: я желала только одного — видеть несчастную Россию свободной во что бы то ни стало»[230].

Зато за внутреннюю солидарность с остальными подданными молодой императрице были благодарны. Любовь к ней достигла пика в первые годы нового столетия. Сочинялись оды в ее честь, гвардейцы распевали песни, назначали ее дамой сердца, возжигали фейерверки с инициалами августейшего имени, вырезали их на деревьях вокруг императорских резиденций. Масоны открывали ложи под высочайшим патронажем, например, «Елизаветы к добродетели». Выбирали в качестве символа всевидящего ока хорошо известное изображение ее глаза на табакерке. Все это уж слишком напоминало приверженность народа к другой немецкой принцессе, ставшей Екатериной Великой[231].

В первые дни нового царствования супруга Александра I могла соперничать славой с ним самим. Позднее о любви народа к императрице много рассуждали в среде тайных обществ. Сторонниками провозглашения Елизаветы «Матерью свободного Отечества» были Федор Глинка, Гавриил Батеньков, Сергей Трубецкой, Владимир Штейнгель и, возможно, Кондратий Рылеев[232]. Последнее имя сразу поведет нас к агитационным песням. Ситуация с женой, которая разъезжает перед дворцом, могла повториться.

В «Руслане и Людмиле» Пушкин подарил этой возможности несколько строк, говоря о волшебной шапке Черномора:

«…Теперь мне здесь уж безопасно,
Теперь избавлюсь от хлопот!»
И шапку старого злодея
Княжна, от радости краснея,
Надела задом наперед.

Старый злодей — Павел. С его смертью Елизавете «уж безопасно». Она может и повертеться перед зеркалом. Шапка, принадлежавшая «злодею», — корона. Надевая ее задом наперед и краснея, героиня превращает корону во фригийский колпак — символ революции. Но стоит надеть волшебную шапку, как ты исчезаешь: «Людмила в зеркале пропала». Вспоминается Шамаханская царица: «И царица вдруг пропала, / Будто вовсе не бывало». В обоих случаях речь о соблазне. Но в молодости вольнолюбивые идеи вызывали у поэта восторг. А зрелый человек оценивал их иначе. Сообразно этому менялось и отношение к царице.

Именно такая участь — пропасть — ждала Елизавету Алексеевну после славы и рукоплесканий начала царствования. Ее популярность рождала подозрения. Если бы отношения в паре складывались гармонично, популярность жены только укрепила бы позиции мужа. Но дела обстояли иначе.

Елизавету считали «одной из самых красивых женщин в мире», но «в выражении ее лица заметна некоторая меланхолия»[233], как выразился секретарь саксонского посланника. Ее сравнивали с «Корделией, дочерью короля Лира»: «…ослепительная белизна лица с розовым оттенком щек, пепельного цвета волосы, спускавшиеся на плечи алебастровой белизны, талия сильфиды, выражение ума и чувства в больших голубых глазах, все привлекало взоры и приводило в восторг»[234].

Однако в отношении Елизаветы оправдалась народная мудрость: не родись красивой… Счастья же не было и в помине. Александр I не то чтобы охладел к жене: не успел загореться. Сразу после ее приезда в Россию будущие супруги подружились. Эту склонность окружающие приняли за любовь и стали называть молодых «Амур и Психея». Бабушка Екатерина II говорила о невесте: «Она должна быть мною довольна: я дала ей самого красивого юношу в моем государстве».

Однако Елизавета была еще слишком юна для брака. Позднее ее свекровь Мария Федоровна по секрету жаловалась своему статс-секретарю Григорию Ивановичу Вилламову: «Вот что значит женить детей так рано! <…> Если бы императрица Елизавета вышла замуж не ранее 20 лет от роду, а то и позже, то они были бы оба [с императором] бесконечно счастливы». Близость с мужем отпугнула Елизавету. Александр же оказался слишком деликатен и перестал настаивать, хотя продолжал тянуться к жене. «Она… с самого начала была настроена против него, — вздыхала Мария Федоровна, — когда он подходил к ней, чтобы обнять или поцеловать, она грубила ему; наконец, нельзя безнаказанно отталкивать своего мужа»[235].

Молодой, красивый монарх нашел утешение в объятиях множества женщин и, наконец, обрел долгий, пятнадцатилетний роман с княгиней Нарышкиной.

А что же Елизавета? Ее ближайшая подруга того времени, жена маршала великокняжеского двора Варвара Николаевна Головина уверяла: «Великий князь любил свою жену любовью брата, но она чувствовала потребность быть любимой так же, как она бы любила его, если бы он сумел ее понять… она отдалась этому чувству, но не получила ответа»[236].

Головина была влюблена в свою повелительницу и в разладе винила ее мужа. Эделинг наоборот: «Он сгорал потребностью любви; но он чувствовал, думал и держал себя, как 16-летний юноша, и супруге своей, восторженной и важной, представлялся навязчивым ребенком… Будь поменьше гордости и побольше мягкости и простоты, и государыня взяла бы легко верх над своею соперницей (Нарышкиной. — О. Е.)… Она охотно приняла бы изъявления его нежности, но добиваться ее не хотела»[237].

«Император очень несчастен, — повторяла Мария Федоровна, — так как весь мир сваливает всю вину на него». Подруга оказалась и первой разлучницей. Дмитрий Сергеевич Мережковский назвал отношения с Головиной «последней улыбкой замерзающей Психеи… Любовь Психеи к Вакханке»[238]. Юный Александр нашел восторженные письма Варвары Николаевны к своей супруге и потребовал объяснений. Их не было. В результате тихого домашнего скандала Елизавета окончательно лишила графиню милости и даже, проезжая мимо ее окон, пускала лошадь в галоп и отворачивалась. Но было поздно.