Маски Пиковой дамы

«И замерла душа в Руслане»

Во время свадебных торжеств Николая и Александры, на маскараде 13 сентября 1817 года в будущем доме молодых — Аничковом дворце — императрица повела себя крайне двусмысленно. Ее фрейлина Александра Ивановна Архарова писала: «Елизавета Алексеевна восхитительно разыгрывала роль маски в белом домино с капюшоном на голове, с подушкой спереди, скрывающей ее фигуру… Когда дамы сняли маски, Елизавета Алексеевна надела черное платье»[251]. Сначала образ невесты с животом, потом личный траур?

Грубо. Оказывается, нежная Елизавета умела жестоко обидеть. Так, в 1806 году была удалена от двора и выдана замуж фрейлина Наталья Ивановна Загряжская, в браке Гончарова, будущая теща Пушкина — юная красавица, обратившая на себя внимание очаровательного Vosdu — Алексея Охотникова.

Княгиня Е. А. Долгорукова замечала по этому поводу: «В нее влюбился некто Охотников, в которого была влюблена императрица Елизавета Алексеевна, так что тут была ревность». Дневник Психеи подтверждает эти слова. Увидев весело беседующих Охотникова и «маленькую Z», она «рассердилась», а когда ей передали содержание разговора, «чуть не сошла с ума». Правда состояла в том, что Охотников хотел выйти в отставку. Возможно, обзавестись семьей.

По прошествии многих лет, когда дама сердца уже была мертва, в 1833 году, поэт остановился по дороге на Урал у тещи в Яропольце и узнал ее печальную историю. Этот рассказ повлиял на образы «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях»[252].

Вишь какая подросла!
И не диво, что бела:
Мать брюхатая сидела,
Да на снег лишь и глядела!
Но скажи, как можно ей
Быть во всем меня милей?
Признавайся: всех я краше.
Обойди все царство наше,
Хоть весь мир; мне ровной нет.

Разговор царицы с зеркальцем: «Но царевна всех милее, / Всех румяней и белее» — можно отнести и к Александре Федоровне, которая «тихомолком» подрастала без матери. А потом «поднялась и расцвела». Принцесса Шарлотта была дочерью прекрасной Луизы Прусской, считали, что именно ради нее, после свидания в 1802 году в Мемеле, Александр I примкнул к новой антинаполеоновской коалиции. Во всяком случае, император был очарован и на вопрос, что ему больше всего понравилось в Пруссии, отвечал: «Королева»[253]. Елизавете ничего не оставалось как дуться и жаловаться.

Ревность к матери переросла в ревность к дочери. «Саша», Будущий Александр II, появился на свет 17 апреля 1818 года, «в день Святой Пасхи», и в семье воспринимался как подарок Божий. Его родители венчались 1 июля 1817 года. Девять с половиной месяцев — ни о какой беременной невесте речь идти не могла. Имелась иная причина. Куда более оскорбительная для великокняжеской семьи, чем добрачная торопливость. Возник слух, будто ребенок родился не от Николая, а от самого императора Александра I, который умело завуалировал собственный грех женитьбой брата.

Совсем гадко. Особенно когда сплетню повторяют в связи с «Гавриилиадой» Пушкина, предполагая у поэта неестественную для времени создания текста осведомленность во внутренней жизни императорской семьи[254]. Принимая во внимание республиканскую горячность, южную ссылку и желание оскорблять не только правительство, но императора лично, возможно стремление поэта спрятать пощечину Александру I в перелицованный библейский сюжет. При этом тройной адюльтер мог предполагать вовсе не юную невесту великого князя Николая, а саму Елизавету Алексеевну, Чарторыйского, Охотникова и законного мужа.

В воображаемом разговоре с царем 1824 года Александр I упрекал Пушкина: «…не щадя моих ближних, вы не уважили правду и личную честь даже в царе»[255]. Император говорил об оде «Вольность», где описано убийство Павла I. Но только ли о ней? Ссыльный знал за собой и другие вины: «…3 и 6 песнь „Руслана и Людмилы“… I часть „Кавказского пленника“, „Бахчисарайский фонтан“, „Онегин“ печатается». Везде рассыпаны стихотворные намеки. «Неужто вы все не перестанете писать на меня пасквили?» — удивлялся государь.

В «Руслане и Людмиле» — свадебной поэме — Черномор уносит дочь киевского князя прямо с брачного ложа:

Вы слышите ль влюбленный шепот
И поцелуев сладкий звук,
И прерывающийся ропот
Последней робости?.. Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали… Вдруг
Гром грянул, свет блеснул в тумане…
…………………………………………………………….
И замерла душа в Руслане.

Есть и намек на длинное сватовство великого князя, который ездил к невесте в Берлин четыре года.

Но после долгих, долгих лет
Обнять влюбленную подругу,
Желаний, слез, тоски предмет,
И вдруг минутную супругу
Навек утратить… о друзья,
Конечно лучше б умер я!

Великий князь Николай Павлович. А. С. Пушкин. 1817 г. Рисунок на черновике «Руслана и Людмилы» и стихотворного наброска «Лаиса, я люблю…»

Великий князь Николай Павлович. В. А. Голике. 1825 г.

Скорее стоило бы подозревать в непристойных аналогиях «Руслана и Людмилу», тем более что именно на страницах этой поэмы начертан портрет великого князя Николая[256].

В «Гавриилиаде» же, помимо прочих намеков, содержалось описание Адама и Евы, которые предались наслаждению, забыв о запрете. Чтобы остаться вдвоем, они скрывались в «глухом леске», а «юная земля любовников цветами покрывала». В это же время молодая великокняжеская чета предпочитала подальше от лишних глаз уезжать даже из загородных дворцов в лес.

Там быстро их блуждали взгляды, руки…
Меж милых ног супруги молодой,
Заботливый, неловкий и немой,
Адам искал восторгов упоенья,
Неистовым исполненный огнем,
Он вопрошал источник наслажденья
И, закипев, душой терялся в нем…
И, не страшась божественного гнева,
Вся в пламени, власы раскинув, Ева,
Едва, едва устами шевеля,
Лобзанием Адаму отвечала,
В слезах любви, в бесчувствии лежала.

Для человека того времени подобное дерзко было даже воображать. Если предположение, будто «Гавриилиада» содержала намек на Александру Федоровну[257], верно, то в 1828 году Николаю I по-человечески оказалось очень трудно простить поэта. Ставя императору в упрек вскрытие полицией частного письма Пушкина жене, следует задуматься о зеркальности этого события по отношению к юношескому поведению самого поэта.