Маски Пиковой дамы

«Неумолимая, ты не хотела жить»

Смерть Елизаветы Алексеевны породила много толков. Она ушла вслед за супругом, так быстро, словно ее уже ничего не держало на земле. Верным представляется мысль, что Пушкин в рассеянности, «беспрестанно» повторяя строку из романса барона Егора Федоровича Розена: «Неумолимая, ты не хотела жить», — так поминал покойную императрицу. Ведь стихи «К венценосной страдалице» были посвящены покойной государыне[287]. Анна Петровна Керн, записавшая этот случай, знала, по ком тосковал поэт, хотя и скрыла от читателей. Зато у нее вырвались из-под пера его замечание: «Нет ничего пошлее долготерпения и самоотречения»[288], которым минутная муза припечатала августейшую соперницу.

Из Москвы полиция доносила: «Рассказывали, что блаженной памяти императрица Елизавета Алексеевна якобы была беременна; чтобы не разрешиться наследником, то ей помогают нарочно умереть». Эти слухи, возможно, подхватил Пушкин в «Сказке о царе Салтане…», где царица с младенцем оказалась посажена в бочку и брошена в пучину вод. Эти же слухи станут соблазнительны и для некоторых исследовательниц творчества поэта, разыскивавших следы теперь уже «утаенного» ребенка[289], но игнорировавших, что сам возглас: «Царевич жив!» в «Борисе Годунове», — говорит о самозванце.

Продолжим рассказ московских полицейских: «В Кремле возле Архангельского собора во время панихиды блаженной памяти императрицы Елизаветы Алексеевны, [говорили] что ее величество, бывшую в большой горести в Таганроге, из императорской фамилии никто не проведал, осталась точно сирота, что ее совершенно убило также; и при кончине ее никто не был»[290].

Последнее не совсем правда. Навстречу невестке ехала императрица-мать, но не успела застать Елизавету Алексеевну в живых. Да, видно, и не рассчитывала, если уже везла с собой белое платье, в котором намеревалась положить невестку в гроб, и даже показывала этот наряд в Москве, точно подтверждала — мертва. Поведение странное.

Послушаем толки, потому что иначе рассказ не назвать. «Сейчас же после смерти Александра Павловича Елизавета Алексеевна из Таганрога написала вдовствующей императрице», говоря о собственной скорой кончине. «Узнав о болезни ее, проездом через Москву, еще задолго до болезни Елизаветы Алексеевны, Мария Федоровна заказала самой модной в то время француженке-модистке нарядное белое платье, в котором после должны были положить в гроб Елизавету Алексеевну».

Вот снова показались следы «быстроглазой мамзель… из модной лавки», которая принесла Лизавете Ивановне письмо от Германна. На сей раз это гробовое платье, «исполненное со всевозможным изяществом». Символичное послание — предупреждение о смерти.

«Говорят, француженка сделала не платье, а шедевр, и по нескромности своей не утерпела, чтобы не показать его своим заказчицам. Слух об этом пролетел по Москве, и все барыни стали ездить смотреть на это великолепное, страшное по назначению своему платье». Простым смертным трудно было поверить, «что на живого человека было уже сшито гробовое платье» — «ужасное, белое, глазетовое платье, от которого приходили в такой неистовый восторг московские барыни»[291].

Случай сам по себе из ряда вон выходящий и способный породить мистическую историю о том, как «живого человека» преследует его саван и, наконец, загоняет в могилу. Для петербургской повести он любопытен тем, что старая графиня после бала одета примерно так же, как и во время визита к Германну — в белое. Глазет — ткань напоминающая парчу с узорами из золота и серебра. Но при погребении драгоценная нить не применялась. Гробовое платье могло быть расшито шелковой нитью, превращавшей основу из глазета в подобие атласа. Усопшая графиня в церкви лежит «в кружевном чепце и в белом атласном платье».

Вновь послушаем полицию: «И теперь на панихиде помянуть ее некому было, совершенная сирота, всею царскою фамилией оставлена». Участие московской простонародной толпы контрастирует с равнодушием родственников. Что похоже на описание похорон Старухи из «Пиковой дамы»: «Никто не плакал; слезы были бы — une affectation… Графиня была так стара, что смерть ее никого не могла поразить и что ее родственники давно смотрели на нее как на отжившую».

Диссонанс вызывает только слово «стара». В остальном описание чувств царской родни весьма верное. Похороны роскошны: «Церковь была полна… Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином… Кругом стояли ее домашние: слуги в черных кафтанах с гербовыми лентами на плече и со свечами в руках; родственники в глубоком трауре».

Пышность похорон графини напоминает описание, сделанное французским дипломатом и литератором Франсуа Ансело, который прибыл в Россию на коронацию нового императора, а оказался на похоронах прежней императрицы. «Мой взгляд привлек траурный катафалк с телом покойной императрицы: штанги, на которых покоился балдахин, держали четверо камергеров, шнуры и кисти — придворные, кисти траурного савана — двое камергеров, а с двух сторон колесницы шли дамы [ордена] св. Екатерины и фрейлины». Далее отмечены «шестьдесят пажей с факелами».

В Петропавловском соборе «саркофаг… был водружен на великолепный катафалк… как только были прочитаны заупокойные молитвы, все члены императорского дома подошли проститься»[292]. Здесь уместна другая сцена: «Служба совершилась с печальным приличием. Родственники первые пошли прощаться с телом».

Еще одним диссонансом кажется речь священника над гробом: «Молодой архиерей произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине». Априори принято считать эти слова церковным лицемерием, ведь они никак не отражали личности графини. А личность Елизаветы Алексеевны? Именно ее считали заживо похороненной в пышном дворце. Называли «святой», «праведной», «ангелом на земле». Ее благотворительная деятельность позволяла сказать, что вся прожитая жизнь была «тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине».

Заставляют задуматься и слова архиерея, основанные на притче о благоразумных девах. Прежде всего, «дева» — неудачное определение для графини, но очень подходящее для «холодной и могучей» девственной Елизаветы. Сам отрывок: «Ангел смерти обрел ее» — отсылал к письму императрицы свекрови: «Наш ангел уже на небесах». Оно ходило в списках и было прочитано в каждой дворянской гостиной.

А вот следующая фраза вновь возвращает нас к графине: «бодрствующую в помышлениях благих в ожидании жениха полунощного». Жених в притче — это Христос. В истории Старухи ее «женихом полунощным» не может быть Бог, им становится Германн, спрятавшийся в доме именно в этот час: «В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать, — и все умолкло опять». Есть насмешка в том, что к Старухе приходит в качестве «жениха полунощного» ее убийца.

А теперь посмотрим на картину так, как если бы Германн был воплощенным Сен-Жерменом, искусителем графини. Он и должен прийти за ее душой. Старуха бодрствует. Благи ли ее помышления? «Как все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею… В мутных глазах ее отражалось совершенное отсутствие мысли: смотря на нее, можно было подумать, что качание страшной Старухи происходило не от ее воли, но под действием скрытого гальванизма».

Ощущение инфернальности усиливает убранный свет: «Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою». Именно так Пушкин делал, когда беседовал в Одессе с Александром Раевским, которого называл «мой Демон»[293].

Определение Германна как «жениха» еще раз указывает на его действительную функцию в отношении графини. Там, где у благоразумных дев радость от встречи с Богом, у «старой ведьмы» ожидание не духовного, а физического преображения — перерождения в молодую даму.

Лиза из «Романа в письмах» рассуждала со своей корреспонденткой: «Ты не можешь себе вообразить, как странно читать в 1829 году роман, писанный в 775-м. Кажется вдруг из своей гостиной входим мы в старинную залу, обитую штофом, садимся в атласные пуховые кресла, видим около себя странные платья, однако ж знакомые лица, и узнаем в них наших дядюшек, бабушек, но помолодевшими». Именно такая картина на первый взгляд представлена в «Пиковой даме», с той разницей, что графиня рвется выпрыгнуть в реальное время и оказаться «очень хорошенькой женщиной» не XVIII века, а уже 30-х годов XIX-го. Но оказывается вредоносным призраком.