Маски Пиковой дамы

«Разиня рот»

У каждого исторического прототипа имеется противоположность, неразрывно слитая с ним в повести в единый образ. Была таковая и у императрицы Елизаветы Алексеевны. Правда, не политическая, а любовная.

Императрице противостояла фаворитка Александра I Мария Антоновна Нарышкина (урожденная княжна Святополк-Четвертинская), полька по происхождению. Она уже косвенно упомянута в эпиграфе про камеристку. Если Елизавету называли «лицо без красок», то Нарышкина была яркой брюнеткой. Именно такой Лизавета Ивановна предстала Германну в окнах дома графини: «В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь». В «Паже…», описывая свою повелительницу, мальчик говорит, что «цвет ланит ее так темен» — то есть тоже подразумевается смуглая дама.

О Марии Антоновне приятно цитировать Эделинг: «Нарышкина своею идеальною красотою, какую можно встретить разве на картинах Рафаэля, пленила государя… Среди ослепительных нарядов она являлась, украшенная лишь собственными прелестями и ничем иным не отличавшаяся от толпы; но самым лестным для нее отличием был выразительный взгляд, на нее устремленный».

Вновь увидим параллель с поведением Германна: «Однажды Лизавета Ивановна… нечаянно взглянула на улицу и увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку. Она опустила голову… Не имея привычки кокетничать…»

У Эделинг: «Немногие подходили к ней, и она держала себя особняком, ни с кем почти не говоря (сравним одиночество Лизаветы Ивановны на балах. — О. Е.) и опустив прекрасные глаза свои, как будто для того, чтобы под длинными ресницами скрывать от любопытства зрителей то, что было у нее на сердце… оттого она была еще прелестнее и заманчивее, и такой прием действовал сильнее всякого кокетства»[296].

С рассказом фрейлины солидарны стихи Державина 1809 года, посвященные Нарышкиной. В них она скрыта под именем «Аспазии», греческой гетеры, которая пленила сердце Перикла{11}, правителя Афин, «Черными очей огнями, / Грудью пенною своей». Ей покорны все: «Взоры орли, души львины / Жжет, как солнце, красотой». Казалось бы, жизнь прекрасна:

Резвятся вокруг утехи,
Улыбается любовь,
Неги, радости и смехи,
Плетеницы из цветов…
……………………………………….
Она чувствует, вздыхает,
Нежная видна душа,
И сама того не знает,
Чем всех больше хороша.

Но людская ненависть не оставляет красавицу:

Зависть с злобой, содружася,
Смотрят косо на нее,
С черной клеветой свияся,
Уподобяся змее,
Тонкие кидают жалы…

Даже царь не может во всем и всегда защитить прекрасную фаворитку. «Уж Перикла силы малы / Быть щитом ей от врагов… / Злы молвы о ней свободно / Уж не шепчут{12} — вопиют». Однако, оказывается достаточно показать себя: «Но сняла лишь покрывало, / Пал пред ней Ареопаг». Такую победоносную красоту не опозорить.

Эти «злы молвы» отметила и Эделинг: Государю «передавалось все, что толковали в обществе, и он считал своей обязанностью вознаграждать г-жу Нарышкину за ненависть, коей она была предметом… Нежным попечением, доверием, преданностью возмещал он ей изъяны самолюбия».

Нарышкина не имела никакого политического влияния, это подчеркивали иностранные дипломаты при русском дворе[297]. Государь долгие годы оставался верен ей, «несмотря на некоторые мимолетные непостоянства, составляющие, по-видимому, удел как монарха, так и частного человека»[298].

Вигель рассказывал: «Я помню, как… разиня рот, стоял я перед ее ложей и преглупым образом дивился ее красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною. В Петербурге, тогда избалованном красавицами, она была гораздо лучше всех… Я видел в ней полуцарицу»[299].

Германн увидел Лизавету Ивановну через окно, как Вигель Нарышкину в ложе. Этот ракурс из рассказа приятеля и передал поэт в «Пиковой даме».

Императрица Елизавета в письмах матери не скрывала ненависти к сопернице. Называла «особой, из-за которой не стоит убиваться», ее поведение — «бесстыдство», «наглость», «неслыханная дерзость»[300]. Маркграфиня помогла дочери проговорить слово: «тварь»[301].

Родившаяся у Нарышкиной девочка — Софья — напротив, встретила в императрице, потерявшей своих дочерей, нежность. Однако шестнадцатилетняя девушка умерла в 1824 году, буквально накануне свадьбы и в гробу лежала в белом подвенечном платье. Пушкин отдал дань народным байкам о «невесте-призраке»: «Не досталась никому, / Только гробу одному»; «И в хрустальном гробе том / Спит царевна мертвым сном».

Заметим, царевну можно разбудить, снять чары поцелуем. В ранних версиях сказок на месте целомудренного лобзания стоял более осязаемый контакт. Героиня оживала. Эта мысль вновь подводит нас к поведению Германна в спальне Старухи. Он не поступил так, как должен был, согласно мифологическому подтексту. Чем дал Старухе возможность действовать против него.

Не только Германн в повести — «полунощный жених» графини, но и она его «невеста». Восприятие Смерти, как невесты, имеет древние фольклорные корни. Обычно она приходит к «добру молодцу» на поле боя. Но заслуживает внимания другой — мирный — вариант истории: молодой человек женится на красавице, а она оказывается Смертью, на брачном ложе превращается в Старуху и уводит жениха за собой[302].

В святочных историях злодеем — похитителем девы — оказывается мертвый жених. Но в «Сказке о мертвой царевне» 1833 года гибели падчерицы хочет именно царица, «черной зависти полна». Превратившись в старую нищенку, она угощает беглянку отравленным яблоком. Сюда, как магнитом, притягиваются все ассоциации со словом «отрава» — от катенинского кубка до «жизненного эликсира» Сен-Жермена. Ядом владеет царица-ведьма, ее поведение перед зеркалом очень характерно: «И вертеться подбочась, / Гордо в зеркальце глядясь». «Вертится» у Пушкина главным образом нечистая сила.