Маски Пиковой дамы

«Каков бы ни был приговор»

Начнем с имени. В обоих вариантах: и в латинском с одной «н» на конце, и в германском с двумя «н» — оно двусоставно. Согласно славянской традиции, уходящей корнями к индоевропейской общности, такие имена с парой значащих корней — прерогатива князей, властителей. Свято-Слав, Влади-Мер (нам привычнее Влади-Мир). В немецком языке прослеживается та же практика. Например, Леопольд происходит от древнегерманского Laudbald и имеет корни liud (народ), в котором хорошо слышится единство незапамятных времен — «люд», и bald (смелый). Или Геральд от Gerwald — ger (копье) и wald (власть, сила).

Какую традицию ни возьми, Германн — имя для нерядового человека.

В обоих же вариантах значимой частью является корень «Гер» — «Her» со всеми мыслимыми значениями. Он обращается к древнегреческой богине Гере, но не в ее позднем, покоренном, можно даже сказать, «оскопленном» варианте супруги Зевса. А в более архаичном — верховного материнского божества. (Гера сама от себя рождает Гефеста, а понятие «гермафродит», тоже священное в древности, тяготеет к ее имени.) Гера связана с мировым хаосом, она порождает чудовищ, лишь дотронувшись до земли рукой. Чтобы совладать с ними, ей нужны герои, которым она тоже отдает частичку своего имени. Герои, сколько бы ни бунтовали против материнского начала и ни вступали с ней в спор, находятся под ее прямым покровительством[325].

Все эти античные тонкости кажутся едва ли не новыми для нас, но они были хорошо знакомы образованному русскому дворянину первой четверти XIX века. Поэтому их надо учитывать при трактовке того или иного образа. Создавая стихотворение «Герой» 1830 года со скрытым посвящением Николаю I, Пушкин невольно был открыт потоку ассоциаций, вьющихся возле этого слова.

Рассказ как будто о Наполеоне, который посещал Чумной госпиталь в Яффе. Обнаружилось, что это легенда. Поэт огорчен. Но его Друг восклицает: «Утешься!» Стихотворение было датировано «29 сентября 1830 Москва» — временем прибытия Николая I в холерную старую столицу, хотя сам Александр Сергеевич находился в это время в Болдине[326].

Кто поэт — понятно. А вот кто Друг? Тот же, кто «…будет небу другом, / Каков бы ни был приговор / Земли слепой…». Страшный и незаслуженный приговор «Земли слепой» над «героем» прозвучал уже после смерти Пушкина. И в связи с Крымской войной{14}, и в связи с самим поэтом, чьи чувства к царю вовсе не были простыми, но никогда не были и тем, за что принято выдавать, — враждой.

Николай I больше всего боялся «быть дурно понятым»[327]. А Пушкин — прослыть «неблагодарным»: «Государь осыпал меня милостями… Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия»[328]. Но так и случилось.

Рассмотрим ассоциативный ряд «Героя». Он весь с Наполеона перетекает на Николая. Сначала слава сопоставлена с огненным языком — сожжением, жертвой:

Да, слава в прихоти вольна,
Как огненный язык она,
По избранным главам летает,
С одной сегодня исчезает
И на другой уже видна.
За новизной бежать смиренно
Народ бессмысленный привык;
Но нам уж то чело священно,
Над коим вспыхнул сей язык.
На троне…

Речь о священном царе, на которого перешло божественное пламя. Противопоставлены «бессмысленная» толпа, увлеченная новыми кумирами, и некие разумные просвещенные люди. Для них важность обретает «то чело», на которое перешло благословение.

Когда холера только появилась, ее считали чумой и применяли против нее те же предосторожности — карантины — что и против хорошо знакомой смертельной гостьи с турецких земель. Император посещал в Москве госпитали и дома заболевших. Поэтому слова, как бы адресованные Наполеону, отданы на самом деле царю:

Одров я вижу длинный строй.
Лежит на каждом труп живой,
Клейменный мощною чумою,
Царицею болезней… он,
Не бранной смертью окружен,
Нахмурясь ходит меж одрами
И хладно руку жмет чуме
И в погибающем уме
Рождает бодрость…

Последние слова прямо совпадают со строкой из письма Елизаветы Михайловны Хитрово 9 декабря 1830 года: «Великодушное посещение государя воодушевило Москву, но он не мог быть одновременно во всех 16-ти зараженных губерниях»[329]. Подлинник, как и все письма Пушкина дамам, по-французски. Глагол ranimer действительно в одном значении «воодушевлять». Но также и «ободрять», «возрождать», «оживлять». Эпитет «бодрый» — у Пушкина присвоен Николаю I: «Он честно, бодро правит нами / Россию вдруг он оживил…»

«Чума — царица болезней», впервые встретившееся в стихотворении «Герой» сочетание, будет повторено в «Пире во время чумы». Там понятие болезни многозначно и одной из граней совпадает с революцией, с мятежом. На Сенатской площади молодой император был «не бранной смертью окружен». Когда восставшие начали стрелять, а Николай I услышал около своей головы свист, он спросил: «Что это?» Воевавшие генералы ответили ему: «Пули, сир»[330]. Смерть могла быть не на поле боя. «Нахмурясь» — тоже черта императора, тот редко улыбался, отчего имел довольно суровый вид — «неподдельную строгость»[331]. «Хладно руку жмет чуме» — холодное величие Николая также отмечалось наблюдателями мятежа 14 декабря, когда император напоминал ожившую мраморную статую.

«Императору сообщили, что его бывший полк — Измайловский — проявляет нерешительность, а его командиры не отвечают», — вспоминал Бенкендорф. Он «холодно», «со спокойствием статуи», «с суровым видом, твердым голосом» обратился к ним: «Вы знаете, что ваш долг предписывает вам умереть за меня, идите вперед, я укажу ваше место». Слова возымели магическое действие: «Полк, словно под воздействием ужаса, двинулся вперед и остался в полном повиновении, несмотря на недобрую славу, которую заслужили многие его офицеры»[332]. Каково?

В мемуарах Бенкендорфа имеются смысловые и словесные совпадения с пушкинскими текстами: видимо, их контакты были плотнее, и Александр Христофорович допускал больше обмолвок, чем принято считать. Во всяком случае, идея ожившей статуи берет начало в поведении Николая I на Сенатской площади, а многочисленные рассказы о надгробных монументах, расхаживающих по улицам и преследующих неугодных людей, приложились к ней. Под этим впечатлением возникнут и шаги Командора, и скачущий Медный всадник.

Последние слова стихотворения: «Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран…» поведут Пушкина к размышлениям о прощении мятежников. «Каков государь? молодец! того и гляди, что наших каторжников простит — дай Бог ему здоровья»[333], — сказано в одном из ноябрьских писем 1830 года Вяземскому. Если нет — герой становится тираном. Каковым был Наполеон, несмотря на все героические поступки. В этом противопоставлении суть наполеоновских аллюзий в образе Германна.

Автор учитывает сопоставление героя «Пиковой дамы» с Пестелем — русским Бонапартом[334]. Вполне верное, но второстепенное по отношению к главному прототипу. Напомним, что все персонажи повести включали в свой образ антипода. Так, противоположностью Екатерины II являлся Пугачев. Однако крайности сходятся — «Романовы — революционеры и уравнители». В той же степени не чужд Германну и Пестель.

Однако само появление наполеоновских мотивов в образе героя восходит к стихотворению 1830 года. И к совету: царствовать сердцем — оно убережет от тирании. Эти слова странным образом перекликаются с собственным мнением Николая I о Екатерине II: «Моя бабка была умнее всех этих краснобаев (французских философов-просветителей. — О. Е.) в тех случаях, когда она слушалась своего сердца и здравого смысла».

В «Пиковой даме» нет неба, оно всегда окутано метелью: в такой ситуации «другу неба» действовать тяжело, если не невозможно — у него нет прямого покровительства свыше. «Сердце Царево — в руце Божьей». На страницах повести показан мир, где Бог закрыт от персонажей завесой снега, поэтому невозможно и милосердие. Ни к «падшим», которые «собирались часто», ни к самому герою — «Мера за меру».