Маски Пиковой дамы

«Ни малейшей доверенности»

Два раза в стихотворении повторено «русской розе», «дева русская», что указывает не столько на национальность, сколько на принадлежность — России. Холод, свежесть, снег — «лицо без красок». Если отчизна и женщина — одно, то Лизавета Ивановна в «Пиковой даме» имеет настораживающие черты. «…Требовали от нее, чтобы она была одета, как все, то есть как очень немногие». Россию, как Татьяну Ларину, сделали из сельской барышни — столичной дамой: «А мне, Онегин, пышность эта…» От нее хотели, чтобы она, напрягая последние силы и, кстати, скудные средства кошелька — «ей было назначено жалование, которое никогда не доплачивали», — держалась, «как все», вернее, как «немногие» — узкий круг «цивилизованных народов». Никакие успехи, никакой прорыв не искупали сиротства, положения «воспитанницы» при богатых эгоистичных родственниках. Поэтому «в свете она играла самую жалкую роль».

Германн на минуту показался ей «избавителем». Как показал себя настоящим царем новый император. Причина в верно угаданном Пушкиным подспудном течении всей деятельности нового царя. При внешнем почитании Петра, великого пращура, тот шел в противоположном направлении — пытался вернуть Россию на ее естественный путь. Формы могли сохраняться европейские, но вот содержание должно было стать национальным. 16 марта 1830 года поэт писал Вяземскому: «Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра… Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы… Каков ты с министрами? и будешь ли ты в службе новой?»[359]

Однако Вяземского считали слишком либеральным, не принимали в большую игру. Он получил придворный чин, но к делу не прилепился, хотя просил дать ему место «доверенное, где… было бы более пищи для деятельности умственной, чем для чисто административной», назначить его «лицом советовательным и указательным» — «род служебного термометра»[360]. В советах сторонника конституции усматривали вред. Тем более что несмотря на трепетное отношение к собственному княжескому роду и требование «оградить дворянство», Петр Андреевич вовсе не был союзником проекта «контрреволюции революции Петра». Что вскоре ярко обнаружилось в момент восстания в Польше, когда Россия ему снова «огадила».

А царь всегда «женат» на своей стране.

Последнее не могло не создать между Германном и Лизаветой Ивановной любовного напряжения. Хотя в реальности Николай Павлович и Елизавета Алексеевна питали друг к другу чувства, не похожие даже на расположение. Супруга Александра I противилась избранию его наследником. Оба царевича казались ей неподходящими: Константин еще с юности был злым и вредоносным существом, а Николай просто пустым местом. В сентябре 1819 года она, в очередной раз шокированная тем, что новорожденную дочь великого князя начали упоминать за богослужением раньше сестер императора — знак приближения к престолу, — писала о свекрови: «Она с таким упорством видит Николая и его потомство на троне, что это испугало бы меня, если бы речь шла о ком-нибудь другом»[361].

Елизавета Алексеевна, кажется, была единственным современником, включая противников-декабристов, которая отказывалась признать поведение молодого царя на Сенатской площади достойным. Она во всем случившемся винила исключительно его: «Мой император был уверен, что устранил все неопределенности в престолонаследии. Все зло произошло от поспешности Николая… Он знал о существовании Акта… не следовало торопиться с присягою Константину… Но, Боже, как начинается сие царствование! Стрельбой из пушек по своим подданным! Говорят, что Николай в полной мере чувствовал это и, отдавая приказ, воскликнул, ударив себя по голове: „Какое начало!“ И пусть чувство сие глубоко запечатлится в нем!» Далее об Александре I: «Он смог бы заглушить его (заговор. — О. Е.)… он следил за всеми нитями, и вскоре оборвал бы оные таким образом, что никто, кроме самих участников, ничего бы не заметил… Душа и ум{15}, направляющие все это (расследование. — О. Е.) уже далеко не те… Нет, я не согласна с мнением тех, кто считает, что империя подвергалась опасности. Это лишь после его смерти, но при жизни никакой опасности не было. Все могли спать спокойно… Остерегайтесь предсказаний, подобных заявлению Николая о том, что его царствование будет продолжением правления брата. Легко говорить, но трудно делать. Особенно при такой разнице характеров»[362].

О каком притяжении в подобных условиях могла идти речь? Даже дружеские отношения исключались. В 1817 году великий князь писал невесте, въезжавшей в Россию: «По отношению к императрице Елизавете надобно совершенное внимание, но ни в коем случае ни малейшей доверенности». Письма последней к матери показывают причину таких слов.

Так же, как сам Александр I уже не боялся жены на пороге ее смерти и позволил себе сближение с родным, безусловно любимым человеком, императрица Елизавета Алексеевна прониклась его болью на одре. В ней открылась безграничная нежность к тому, кого она на самом деле любила и ставила выше всех на свете. Как в дни войны с Наполеоном ее притянули страдания дорогого существа. Она умылась предсмертными муками мужа, разделив их до конца — держа его за руки, пытаясь расслышать речь, мешая в беспамятстве снять пластыри и горчичники, успокаивая на вопрос: «Почему мне так больно?» Последними словами императора стали: «Я хочу спать». Впервые, повторявший об Александре I на разные лады: «Наш царь дремал», — поэт попал в точку. Но даже не знал этого.

После смерти августейшего супруга несчастная женщина писала душераздирающие послания: «Не знаю, что буду делать и куда поеду, но только не в Петербург, это было бы для меня просто немыслимо!»; «С другой стороны, если не ехать в Петербург, то тогда где приютиться? Пришлось бы искать среди зимы еще одно жилище»[363].

Марк-графиня испугалась. На ее вопрос из столицы ответил новый император. Он подтвердил завещание брата и оставил Елизавете полное содержание царствующей императрицы размером в миллион (вдове государя полагалось четвертая часть против прежнего). Это тоже оскорбило Психею: «Пожалуй, уж слишком, писать, что я обрету душевный покой и утешение в их семействе. Точно так же почитаю я неделикатным упоминать о моем будущем: вас как будто уверяют, что мне не дадут умереть с голоду».

Что бы Николай ни делал, все оказывалось дурно, потому что он не был «нашим Ангелом». Тем не менее у героев «Пиковой дамы» склонность друг к другу заявлена. И ее нетрудно объяснить, взглянув в сохранившийся черновик. Там, вместо Лизаветы Ивановны, показана другая героиня — Шарлотта. Пушкин было пошел по пути раннего устного варианта повести об игроках, «Домика в Коломне», «Медного всадника», и дал триаду: молодой человек и мать с дочерью.

«…Скоро они полюбили друг друга, как только немцы могут еще любить в наше время». То есть нежно и сентиментально. Подобное заявление показалось слишком откровенно: супруга Николая I была дочерью прусского короля Фридриха Вильгельма III, принцессой Фредерикой Луизой Шарлоттой Вильгельминой, с основным именем Шарлотта.

Вот и мелькнули Белькур и Шарлотта из «Романа в письмах». Правда, герой назван иначе. Но французское имя Белькур легко перетолковать иносказательно, как имена героев Дениса Ивановича Фонвизина: Милон — милый. Белькур — прекрасный или даже на русский манер — белокурый. Николай Павлович был блондином, правда не пепельно-русым, а рыжеватым, как, кстати, и сам поэт.

«Буржуазное счастье на троне» Шарлотты и ее супруга служило поводом для восхищения, зависти и толков. «Какая жизнь у этой женщины! — восклицала в дневнике Фикельмон. — Будучи на троне, она обрела счастье, столь редкое даже среди самых низших слоев общества. У нее семейный очаг, исполненный нежности, сладости и удовольствий; превосходный супруг, которого она обожает и который любит ее; красивые и здоровые дети; характер, способный во всем находить радость; красота, молодость духа, точно у пятнадцатилетней; она окружена заботой и вниманием»[364].

Бог не дал одного — здоровья. Судя по дневниковым записям Николая, супруга болела часто, он вставал ночью, проверял ее, менял белье, утешал, звал врачей. Великий князь крайне скупо выражал эмоции, но они пробиваются сквозь короткие записи: «В час жена родила мертвого мальчика, с недолгими, но сильными болями, не кричит, делают все, чтобы вернуть ребенка к жизни, бесполезно! — успокоил жену». В другом месте, когда сын поправился после жара: «Саша встал, играя, счастье!»[365]

Такие отношения действительно можно назвать счастьем на троне — они любили «друг друга, как только немцы могут еще любить». Совсем как карамзинская бедная Лиза и ее мать вдова с дочерью из черновика «Пиковой дамы» «стала кормиться… трудами рук своих». Намек на род занятий дан во фразе: «И когда милая немочка отдернула белую занавеску окна, Германн не явился у своего васиздаса и не приветствовал ее обычной улыбкой». Итак, прелестная булочница. Недаром Долли, с которой много общался Пушкин, именовала счастье императорской четы «буржуазным».

Но эта черта — все, что есть в черновике от Шарлотты — Александры Федоровны. При ее описании из-за плеча начинает выглядывать другая женщина. Лицо Психеи проступает, образ меняется. Имя приходит от Карамзина. А вот описание умершего отца Шарлотты, купца второй гильдии, уводит к другой цепочке образов.

Он менял поприща и занятия: «был аптекарем, потом директором пансиона, наконец, корректором в типографии, и умер, оставя жене кое-какие долги и довольно полное собрание бабочек и насекомых. Он был человек добрый и имел много основательных сведений, которые ни к чему хорошему его не повели».

Загадочная фраза. Каких сведений? Почему «не повели»? Начнем с коллекции бабочек. Бабочка — символ души, «псюхе» по-гречески. Очевидна отсылка к Психее. После смерти Елизавету Алексеевну даже изображали с крылышками мотылька, улетающей на небо. Пушкин оставил ее портрет с такими же крыльями. Но речь в черновике о том, что отец героини ловил и коллекционировал души. Это уже напоминает Сен-Жермена, «короля-рыбака», который забрасывает невод в надежде уловить в сети человека. Важно упоминание первой профессии отца героини — аптекарь. В «Скупом рыцаре» старичок-аптекарь торгует ядом. Духовный яд бывший купец разливал в пансионе среди юношества. Типография для него — ступень не вниз, а вверх. Больше людей окажутся охвачены орденской пропагандой. Корректор — тот, кто поправляет тексты. Отец Шарлотты надзирал за выпускаемыми материалами, правил их. Таким образом, «основательные сведения», которыми он обладал, и не могли повести к добру.

Легко предположить, что чертовщина, с которой предстояло встретиться Германну, таилась в доме ничего не подозревавшей вдовы и ее дочери. Но потом идея изменилась, возникли знатная старуха с воспитанницей, но место столкновения со злом — их дом — осталось прежним.