Маски Пиковой дамы

«Ты вразумил меня, герой»

Как бы то ни было, Германна ждала встреча с графиней, заключавшей в себе одной все ипостаси, о которых мы рассказали.

Когда герой бродил по Петербургу на другой день после рассказа Томского, он разрывался между двумя разными побуждениями: «Почему ж не попробовать своего счастья?» и «Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты». Его глодало сомнение: «А самый анекдот?.. Можно ли ему верить?» Эти колебания очень похожи на нерешительность Николая: доверять ли отречению Константина? Многие, в том числе и Елизавета Алексеевна, считали, что в назначенный час цесаревич откажется от своих слов. То, что Пушкин назвал историю с отказом от короны «анекдотом», показывает, насколько он сам доверял решимости законного наследника.

Только реальная опасность прибытия в Петербург заставила Константина оставаться в Варшаве. Фактически он уступал брату не трон, а место на плахе. Был не без оснований убежден, что его «удавят, как папеньку». Николай I с полным основанием писал в мемуарах: «Не знаю, чья из двух жертв больше: того ли, кто отказывается от трона, или того, кто принимает его в таких обстоятельствах». И потом добавлял: «Участь страшная, и смею думать… что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче»[369].

Принять в тот момент корону было равносильно — подставить себя под пули. Что и произошло.

Выезжая с воспитанницей на прогулки по городу, «графиня имела обыкновение делать в карете вопросы: кто это с ними встретился? — как зовут этот мост? — что там написано на вывеске?». Если взглянуть на расположение дома княгини Голицыной на Малой Морской улице, который сейчас любят именовать домом «Пиковой дамы», то ближайший к ней мост — Зеленый мост через Мойку. Именно на нем перед дворцовым переворотом 1762 года встречались заговорщики. Другая теория гласит, что обиталищем Старухи стал особняк Фикельмонов на Дворцовой набережной. Тогда прямо из окон кабинета Дарьи Федоровны был виден Михайловский замок — «Печальный памятник тирану, / Забвенью брошенный дворец».

Оба адреса поведут нас прямо к рассуждениям о мятежах. А вот единственная вывеска, упомянутая у Пушкина, — странная надпись над воротами гробовщика: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые». Положим, после наводнения 1824 года Адриан Прохоров наловил гробов «с размытого кладбища» и теперь приторговывал ими. Но что значит: «отдаются напрокат»? Кому, кроме оживших мертвецов, такой гроб может понадобиться? Что подтверждает и фраза: «…живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет».

Подобная вывеска на пути графини указывала ей верный путь — на кладбище, но не обещала, что непоседливая Старуха там останется.

Но особенно интересна встреча неизвестно с кем. В «Руслане и Людмиле», написанном задолго до роковых событий на Сенатской и все равно полном намеков, как если бы время не имело значения, герой встречается с отрубленной головой. Это многозначный символ и для русской сказки: под ней обычно спрятан меч-кладенец. И для розенкрейцерской традиции, уходящей к тамплиерским легендам: тут голова, рожденная от соития рыцаря с мертвой возлюбленной, показывает, где зарыто золото. Существовали даже ложи «К мертвой голове». В каждом из случаев голова — хранительница некой тайны.

Попытка Германна узнать тайну Старухи может быть встречена словами:

«Куда ты, витязь неразумный?
Ступай назад, я не шучу!
Как раз нахала проглочу!»

Очень похоже на более позднее: «Куда, пострел! Тебя съедят». Чудесная сила грозит смертью. Старуха не соглашается расстаться с тайной трех карт.

«Чего ты хочешь от меня?..
…………………………………………………
Вот гостя мне судьба послала!
Послушай, убирайся прочь!
Я спать хочу, теперь уж ночь.
Прощай!»…

Но Руслан «в щеку тяжкой рукавицей / С размаху голову разит». Если бы поэма не были написаны за восемь лет до восстания, то здесь уместно было бы вспомнить пощечину из «Графа Нулина», остановившую нового Тарквиния. И поговорить о «странных сближениях».

«Ты вразумил меня, герой, —
Со вздохом голова сказала, —
Твоя десница доказала,
Что я виновен пред тобой…»

Ну и как это понимать? Герой вразумил, доказал, призвал к ответу, некоторые, как Александр Бестужев, явились сами с повинной головой. Но позже!

Дорогого стоит и признание головы о своем прошлом: «Счастлив, когда бы не имел / Соперником меньшого брата!» Скрытое противостояние Константина и Николая налицо.

Неужели все это носится в воздухе, невидимое для простых смертных, и попадает на кончик пера поэта из необозримой высоты, где нет исторического времени, а есть вечность? Где все события, узелок которых только завязывается на наших глазах, уже произошли? Поэт же может распознать их легкий отпечаток благодаря дивному дару. Дару пророка.

Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье…

Однако расслышать «…дольней лозы прозябанье» невероятно трудно, и вместо целостной, связной картины возникает россыпь строк. Только что Николай отождествлялся с Русланом, а уже через секунду голова говорит: «Я был всегда немного прост, / Хотя высок…» Будущего императора считали слишком простым для короны, слишком прямым, хотя красоту и рост никто не отрицал.

Встреча с головой для графини предвещает и неприятного гостя, и победу этого гостя над «старой ведьмой». Но прежде Германну предстояло померзнуть. Описание долгого ожидания сначала на улице в ненастную погоду, потом в доме похоже на поведение императора на площади. «Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега». Николай находился на улице в парадном мундире, с голубой лентой через плечо, не чувствуя декабрьского холода.

В десять герой подошел к дому графини. Когда он взглянул на часы, было двадцать минут двенадцатого. Что Германн делал почти полтора часа? Стоял на ветру? Не иначе ждал прибытия верных войск. «Он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое». Только торопливые шаги Лизаветы Ивановны слегка потревожили героя. «В сердце его отозвалось нечто похожее на угрызение совести, и снова умолкло. Он окаменел». Живая статуя.

«Угрызения совести» возникают при необходимости отдать приказ стрелять. Но они уступают чувству неизбежности.