Маски Пиковой дамы

«Да здравствуют гризетки!»

Косвенная отсылка к Фикельмонам есть в тексте «Пиковой дамы». Когда старуху-графиню посещают гости, Германн стоит перед «домом старинной архитектуры» «в одной из главных улиц Петербурга». «Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду, из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак».

«Дипломатический башмак» принадлежал Фикельмону, а вот «стройная нога молодой красавицы» — его жене Долли. Многочисленные зарисовки ножек встречаются на черновиках Пушкина. Которые из них принадлежат Дарье Федоровне?

В повести описан приезд к графине — следовательно, визит посланника и посланницы в дом старухи Голицыной. Такое знакомство состоялось в ноябре 1829 года и было описано Фикельмон не без чувства некоторого удивления: «Вчера впервые посетила салон княгини Вольдемар Голицыной{16}, еще именуемой Princesse Moustach. В нем царит некоторая напряженность и церемонность, но старая княгиня — сплошная учтивость и любезность». Съезд на именины в декабре не прояснил ситуации: «Уже в продолжение тридцати лет в этот день к ней приезжает весь двор, и по негласному уговору весь город. Не знаю, на чем зиждется подобного рода учтивость; но теперь это вошло в привычку и стало традицией»[388].

Понимала или не понимала Долли окружающие нравы, она им следовала, что во многом и предопределило ее успех в качестве посланницы. Петербургское общество приняло ее. В отличие, например, от вернувшейся из Лондона Доротеи Ливен, сестры Александра Бенкендорфа, супруги бывшего посла в Англии, которую саму именовали «мадам посол». Эта сильная яркая женщина оказалась слишком иностранкой в родном когда-то городе[389]. Не переняла приемы петербургского общества — слишком скованные и холодные, даже по мнению внучки Кутузова. А попробовала привить ему свои, вернее британские. Что и предопределило неуспех, несмотря на начальную поддержку монарха, высокое положение брата, огромные связи и интерес к себе, который на первых порах вызвала хозяйка одного из самых интересных европейских политических салонов. Победили все-таки вечера у Фикельмонов. В схватке «двух Долли» Ливен вынуждена была отступить, а затем покинула Россию, чтобы поселиться в Париже.

А вот Дарья Федоровна примерялась к привычкам новой старой родины. Возможно, кое-что ощущала интуитивно. Возможно, ей многое прощали за родство с легендарным фельдмаршалом, но еще больше — за такт. Безропотные посещения княгини Вольдемар Голицыной это показывали.

Дарья Христофоровна Ливен. Около 1814 г.

Александра Осиповна Смирнова-Россет. Э. Мартен. 1830-е гг.

Узнай Дарья Федоровна историю, которую Пушкин поведал Нащокину, она была бы возмущена до глубины души. На страницах своего дневника дама не раз писала о сильном чувстве к мужу. Благословляла Бога за то, что ей довелось встретить именно Шарля Луи. Даже блеск роли супруги одного из первых дипломатов мерк по сравнению с личным блаженством: «Существует разница между мнимым и подлинным{17} счастьем. Женщина, чье счастье составляет лишь положение ее мужа в обществе, трепетала бы при мысли, что в один прекрасный день эта комедия может кончиться. Меня же, которую делает счастливой сам Фикельмон, а не преимущества его положения в обществе, все это мало волнует, я над этим только посмеиваюсь, и если завтра весь этот блеск исчезнет, я не стану ни менее веселой, ни менее довольной, лишь бы только быть рядом с ним и [дочерью] Элизалекс, и я буду счастлива до глубины души!»[390]

Исследователи, склонные верить в реальность истории Нащокина, словно не видят этих слов. Или не придают им значения. Тем не менее есть основание не считать Долли таким уж «монастырем добродетели», как убеждены противники версии «жаркого романа» между нею и Пушкиным, выдвигающие на роль дамы с безупречной репутацией Аграфену Федоровну Закревскую. Репутация последней давно была заброшена, как чепец за мельницу. Во многом по этой причине ни о какой дружбе с императрицей не могла идти речь — Николай I просто не подпустил бы даму с таким «послужным списком» к своей жене.

Когда в «Евгении Онегине» поэт в 1823 году рассуждал о добродетелях дам из высшего света, он имел в виду Елизавету Воронцову, как бы дико после работ Татьяны Цявловской не звучало это мнение. «Довольно скучен высший тон», именно потому, что, как Пушкин писал Елизавете Хитрово, «я больше всего на свете боюсь порядочных женщин. Да здравствуют гризетки!»[391]

А дамы высшего круга готовы обсудить с поэтом прочитанное, но не далее.

К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин…

Строки продиктованы досадой, что понравившаяся дама — для времени написания это Воронцова — не гризетка. А Фикельмон? Безусловно, тоже. Но вот относительно «непорочности» и «неприступности» не стоит быть столь уж категоричными. Дарья Федоровна, несмотря на воспитание и дисциплину, оставалась дочерью своей матери с ее необузданными порывами и внучкой своего деда с его знаменитым сладострастием.

Во время пребывания Елизаветы Михайловны Хитрово и ее дочерей в Петербурге в 1823 году между Александром I и уже замужней Долли возникла «влюбленная дружба». Во всяком случае, так это чувство выглядело со стороны императора. Что же касается Дарьи Федоровны, то ее приходилось увещевать от безумств, например, не преследовать царя на маневрах в Красном Селе, чтобы не «компрометировать или не подвергать нескромным пересудам, которые всегда неприятны для женщин». Сама Фикельмон назовет свое поведение «эскападой». Со стороны оно напомнит жалобы Пушкина на «Пентефреиху» — Хитрово: «Я сохранил свою целомудренность, оставив в руках ее не плащ, а рубашку… а она преследует меня и здесь»[392].

За семь лет до этих строк в роли святого Иосифа побывал уже немолодой Александр I, вынужденный уверять Долли, что он вовсе не несчастлив и что ей надо поберечь свою репутацию. Сохранилось десять неофициальных писем императора семейству Хитрово, основным адресатом которых стала госпожа Фикельмон. В результате неясно, что положило конец роману — вручение Елизавете Михайловне пенсиона за ее отца фельдмаршала Кутузова и отъезд прекрасного «Трио» из России обратно в Неаполь? Или содержание вручили, чтобы, наконец, избавиться от «эскапад» и выпроводить гостей? Или, наконец, сама готовность к сближению с государем стала залогом положительного решения просьбы госпожи Хитрово?

Каждый из ответов возможен. Судя по письму Александра I, адресованному Елизавете Михайловне, ее дочь негодовала, что отношения не пошли дальше, но император объяснял причины своей осмотрительности: «Что касается Долли, я бы ее спросил, чем я навлек на себя бурю, которая бушует против меня в ее письме? <…> Ничуть не думая ее отталкивать, я принимаю с благодарностью все проявления ее интереса. Однако моему характеру и, в особенности, моему возрасту свойственно быть сдержанным и не преступать границ, которые предписывает мое положение. Вот почему Долли ошибается, считая меня несчастным. Я ничуть не несчастен, так как у меня нет никакого желания выйти из того положения, в которое меня поставила власть Всемогущего. Когда человек умеет обуздывать свои желания, он кончает тем, что всегда счастлив. Это мой случай. Я счастлив; и, кроме того, я не хотел бы позволять себе ни одного шага вне воли Всевышнего»[393].

Все более чем ясно. Александр I увлекся, а потом сдал назад. Возможно, испугавшись темперамента. Возможно, не желая дальнейших хлопот. Он благодарен, но ссылается на возраст, сдержанность и заветы Всевышнего.

Так что гипотетическая возможность «жаркой страсти» сохранялась, хотя вторично Дарья Федоровна прибыла в Петербург уже укрощенной и в качестве посланницы вела себя безупречно.