Маски Пиковой дамы

«Среди расчисленных светил»

После Тригорского, за всеми обитательницами которого Пушкин ухаживал, такая триада порождала шаловливые мысли.

Однако дневник «посланницы», вопреки устоявшемуся представлению, вовсе не открывает большой близости между ней и поэтом. Мало того что она при всяком удобном случае изливала на страницы частного, интимного источника любовь к мужу. Например, ужасаясь разыгравшейся в Европе в 1831 году политической бурей, Дарья Федоровна записала: «У счастливцев сжимается сердце, они боятся, что счастье не продолжится, и в то же время у них глубокое чувство благодарности! Я принадлежу к этой категории, и мы с Фикельмоном сказали друг другу одно и то же: нам нечего желать, нечего просить для себя, кроме продолжения блага, которое нам ниспослал Бог!»

Хуже того, упоминания о Пушкине редки. Куда чаще Долли описывала его жену, чьей «туманной» красотой восхищалась, но ум не принимала всерьез. «Она большая красавица, и во всем ее облике есть нечто поэтическое…Что же касается его, рядом с ней он перестает быть поэтом»; «Эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! <…> Какая же трудная судьба ей выпала — быть женой поэта, причем такого поэта, как Пушкин!»; «Невозможно быть ни более красивой, ни иметь более поэтического вида, и все же у нее недостаточно острый ум и, кажется, даже мало воображения»[398]. Похоже на ревность. А ведь Долли, по словам часто встречавшейся с ней в свете Гагариной, «испытывает потребность в том, чтобы ее боготворили, находили ее прекрасной, чтобы ей это говорили и постоянно повторяли, иначе она впадает в уныние»[399].

Поддаваясь истории о дружбе-любви между поэтом и посланницей, исследователи недооценивают обиду за мать, которая владела душой Долли и которая сквозит в ее описаниях жены поэта. Пушкин оставил Елизавету Михайловну именно ради Гончаровой. Хотя и в период близости не отказывал себе в иных связях, откровенно бравируя ими перед безропотной Хитрово. Слишком хлопотливая и навязчивая, та вызывала желание отделаться от нее: «Извините, сударыня: я заметил, что начал писать вам на разорванном листе, у меня нет терпения начать сызнова»[400]. Судя по письмам, «постарелая красавица» с трудом примирилась с решением любовника жениться, но потом предложила юной супруге поэта в качестве «руководительниц» в большом свете своих дочерей Фикельмон и Тизенгаузен — посольшу и фрейлину. Пушкин ответил вежливым отказом.

Всего этого с лихвой достаточно, чтобы вызвать род неловкости между Пушкиным и посланницей. О нем самом речь в дневнике Долли заходит чаще в связи с супругой. «Он сильно в нее влюблен; рядом с ней еще больше бросается в глаза его некрасивость, но когда он заговорит, забываешь о тех недостатках, которые мешают ему быть красивым. Он говорит так хорошо, его разговор интересен, без малейшего педантизма и сверкает остроумием»[401].

То есть разговором поэт мог заинтересовать. Но дальше начинались границы условностей. 22 ноября 1832 года Фикельмон упомянет визит четы Пушкиных в последний раз перед долгим перерывом. При чем снова говорит о Наталье Николаевне. Сам поэт не назван, но подразумевается, поскольку без него супруга в гости не ездила: «Хорошую жену часто в пир зовут». А мужу беда. После этой даты имя Пушкина вовсе исчезнет из дневника до 1837 года, то есть до трагической истории с Дантесом. Хотя бывать у Фикельмонов поэт не перестал.

Такое умолчание о госте выглядело бы странно, произойди резко. Стали бы возможны рассуждения о том, что посланница поддалась «обаяниям» Пушкина (как в истории Нащокина), назначила, наконец, встречу, но близость оттолкнула ее. Она мучилась угрызениями совести за измену мужу и долгое время не могла даже выводить имя Пушкина в дневнике. Залог такого поведения — ее «душевная опрятность»[402].

Противное выражение, не правда ли? А сам вывод: отсутствие и есть доказательство, — построен по методике Татьяны Григорьевны Цявловской в случае с графиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой. Если у Пушкина есть дамская записная книжка, то ее подарила Воронцова. Раз презент от графини, значит, и пометы связаны с ней…

Подобная трактовка дневника Фикельмон — вопиющее навязывание источнику собственного исследовательского взгляда. Если бы до осени 1832 года Дарья Федоровна писала о Пушкине много и дружески, а потом последовал обрыв текста, то само умолчание стало бы многозначным. Однако посланница и до этого пером едва отмечала визиты поэта. Что объясняется его щекотливым положением по отношению к ее матери. Ни сближения, ни особой дружбы, за которой мог бы последовать разрыв, дневник не показывает.

А вот основания для взаимной неприязни были, тут Павлищев передал со слов матери нечто важное. Пушкин, посещая салон Фикельмонов, «терпеть не мог» посланницу за холодность к себе. Она имела все права злиться на него за некрасивое мужское поведение по отношению к Хитрово.

Поэт стыдился «постарелой красавицы». По словам Николая Михайловича Смирнова, он «бросал в огонь не читая ее ежедневные записки». Сама же Елизавета Михайловна служила предметом пересудов в обществе. Чему давала богатую пищу. Так, будучи полной и некрасивой, она «на пятидесятом году не переставала оголять свои плечи и любоваться их белизною и полнотою», за что заслужила прозвище «Лиза голенькая». Говорили, что близких знакомых она принимает, сидя в ванной. Что ее утренние приемы продолжаются до четырех дня, и предлагая гостю стул, она восклицает: «Нет-нет, это место Пушкина! Нет-нет, это место Жуковского. Идите ко мне на кровать, это место всех!»[403]

От таких рассказов о матери, которая еще и «лучший друг», у благовоспитанной дамы горели уши. Пушкин разговаривал с мадам Хитрово, подчеркивая свое пренебрежение: «Откуда, черт возьми, вы взяли, что я сержусь? У меня хлопот выше головы»; «Я не прихожу к вам, потому что очень занят… и мне надо повидать тысячу людей, которых я все же не вижу… Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской и т. д. и т. д. Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю ее всем сердцем. Всего этого слишком достаточно для моих забот, а главное — для моего темперамента»[404].

Очень откровенно. Вересаев назвал поведение Хитрово «горестной любовью стареющей женщины, не ждущей и не смеющей ждать ответного чувства». Безропотной Элизе отказывают самым прямым «якобинским стилем». При ее излишней откровенности с близкими подобные письма читались не только адресаткой, но и дочерьми.

Так же, как о предстоящей женитьбе на Гончаровой, Пушкин двумя годами ранее рассказал постоянной любовнице об увлечении Аграфеной Закревской, светской львицей, супругой министра внутренних дел, которая называла себя «принц душка-дурашка». Это она — «остроумная, болезненная и страстная особа», которая доводит поэта «до бешенства». В письмах Вяземскому, когда-то тоже увивавшемуся вокруг Закревской, она будет «уморительно смешна».

История с обливанием духами и играми на шкуре у камина, которую некоторые исследователи даже опускают из рассказа Нащокина, поскольку она звучит слишком пошло для Долли, — совершенно в стиле Закревской. Последняя не скрывала своих эротических аппетитов, слыла в добропорядочном обществе пропащей, но ничуть этим не смущалась. Для романа с Закревской характерны и ожидание поэта под кроватью, и спокойное поведение мужа, и ловкая «в подобных делах» наперсница-служанка.

На наш взгляд, не следует путать эту красавицу с другой, не менее ослепительной — графиней Завадовской, урожденной Влодек, в которой тоже видят героиню «жаркой истории»[405]. Здесь Вересаев более осторожен, не находя у последней нужных черт. «Мраморные плечи» повлекут к Нине, но не к знатной особе с безупречной репутацией[406].

Характеристика дамы в начале истории Нащокина указывает все-таки на Долли. Пушкин соединил желанную близость с посланницей и реально происходившие у него в 1828 году встречи с «медной Венерой». Он назвал ее «беззаконная комета, среди расчисленных светил». «Расчисленные светила» близки к характеристике дам большого света: «Так осмотрительны, так точны». А само понятие «светила» — к замечанию Вяземского о том, что он видел в Петербурге в 1830 году «Южные звезды», то есть чету Воронцовых. Вновь мы упираемся в нелестную с точки зрения отвергнутого поклонника аттестацию графини Елизаветы Ксаверьевны как «непорочной», то есть порядочной женщины. «Да здравствуют гризетки!» То есть Закревская.

Однако последняя развлекалась в свое, и только в свое удовольствие, в отличие от наемной любовницы. Отношение львицы к мужчинам как к орудию удовлетворения ее сладострастия отпугнет Пушкина. Как отпугнет и внешний холод благовоспитанной Долли.