Маски Пиковой дамы

«Могу ли я колебаться?»

Грозовые предвестья витали уже в конце 1830 года. Николаю I, как когда-то Александру I, предстояло выбрать, чей он на самом деле царь, поскольку совместить обе ипостаси не удавалось. 8 декабря 1830 года он написал брату Константину в Варшаву: «Если один из двух народов, двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение? <…> Мое положение тяжкое, моя ответственность ужасна, но моя совесть ни в чем не упрекает меня в отношении поляков… Я исполню в отношении них все свои обязанности, до последней возможности; я не напрасно принес присягу, и я не отрешился от нее; пусть же вина за ужасные последствия этого события, если их нельзя будет избегнуть, всецело падет на тех, которые повинны в нем!»[437]

В этих словах слышится обреченность. Но выбор был сделан. Чтобы хоть как-то оправдать короткое пребывание царя в Москве, 11 марта была организована выставка изделий русской промышленности — от металлургии до кожевенного производства, а также товаров, составлявших предмет импорта: хлопчатобумажные ткани, шелк, шерсть, хрусталь, декоративная бронза. Император бросил: «Стоило приехать в Москву только для того, чтобы видеть это изображение нашей промышленности»[438]. Вывод напрашивался сам: Россия уже не настолько зависит от плотного соприкосновения с западноевропейскими странами, как во времена Петра I.

Сейм в Польше заставил государя еще больше призадуматься. В России он был абсолютным монархом, в Польше — конституционным. И намеревался эту роль исполнить, но… «среди делегатов стала формироваться оппозиция», готовившая жалобы, упрекавшая великого князя и сетовавшая на «слишком большие военные расходы». Это при условии, что Польша не принимала участия в минувших войнах с Персией и Турцией.

В разгар прений к императору пришел депутат, попросивший денег для своей фракции, которая бралась отстаивать в сейме интересы России. Для Николая I это был настоящий шок. «Один министр, между прочим, весьма уважаемый, явился ко мне просить средств для привлечения голосов, — рассказывал царь позднее Павлу Дмитриевичу Киселеву, — чтобы получить большинство, без коего можно было попасть в зависимое положение от оппозиции. Он просил должности, награды, деньги… Я был возмущен. Не думаю, что монарх может унизить себя и опуститься до такой степени».

С министром уладили вопрос другие лица — чиновники и предназначенные для подобной работы. Но самого императора трясло еще день: «Я не мог работать, так взволновало меня это первое же конституционное признание… Я запомнил эти неблаговидные маневры, коими обманывают народы и бесчестят монархов». До сих пор Николай видел с изнанки только самодержавие. Теперь пришлось узреть парламентскую кухню.

«Я понимаю, что такое монархическое и республиканское правление, но я не могу взять в толк, что такое конституционное правление: это непрерывное жонглирование, для осуществления коего нужен фокусник»[439].

Фокусником Николай не был. Он был царем. Причем самодержавным. Это-то глубокое, неустранимое различие цивилизаций и почувствовал Бальзак, писавший разбор книги де Кюстина вовсе не для того, чтобы польстить «владыке севера», а чтобы предупредить соотечественников: «Берегитесь!» Перед нами нечто, чего мы не понимаем и с чем по природному французскому легкомыслию даже не хотим разбираться: «Я весьма сожалею, что не сумел как следует рассмотреть древнюю и великую фигуру самодержца: в Азии повсюду, куда проникла Ост-Индская компания, стригущая всех под одну гребенку, самодержавных монархов истребили англичане». Но есть другие страны. «Сегодня император Николай один в целом свете олицетворяет власть… По сравнению с ним стамбульский падишах все равно что простой субпрефект».

Личность государя проникает в клетки жизни страны. Именно «согласие между народом и царем» позволяет России «звучать» как единое целое: «От Архангельска до Варшавы, от Кяхты до Черного моря, от Камчатского залива до залива Финского тянется величественный, нескончаемый органный пункт. Вообразите голос, звук которого разносится до озера Байкал, до Чудского озера, от Америки до Азии под аккомпанемент колокольчиков фельдъегеря»[440].

Из описания Бальзака, правда, следует, что в империи слышен только один голос: государя. Все остальные послушно склоняют головы и подчиняются. Тоже в полной мере европейская картинка. Николай I не учил купцов торговать, а крестьян пахать землю. Но взамен император требовал, чтобы его не учили править. А именно этим занимается «общее мнение», пресса, парламент, чьим вариантом был сейм. Одна модель жизни находила на другую как коса на камень. В самодержавной империи каждый делает именно свое дело, именно благодаря этому возможен «нескончаемый органный пункт» от моря до моря.

Такого единения с поляками, и в силу их исторической судьбы, и в силу национального характера, и в силу вероисповедания, — быть не могло. Обертон наталкивался на другой обертон. Начиналась какофония вместо оперы.

Пушкин, следя за конфликтом, использовал в послании «Клеветникам России» 1831 года сходные обороты:

Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды.

Считается, что на поэта в 1831 году нашло затмение. Возмущенный Вяземский писал, что ему «надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч.{21} Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст»[441].

Между тем, когда в «Недвижном страже…» 1824 года Пушкин, держась радикальных представлений, позволил себе те же «фанфаронады» при описании Европы: «От Тибровых валов до Вислы и Невы, / От сарскосельских лип до башен Гибралтара», — это не вызвало нареканий.

Оба стихотворения связаны внутренним родством. В обоих поэт обращался к «народным витиям», то есть к газетчикам. Именно они кажутся ему особенно вредоносными. В 1824 году — своей слабостью и соглашательством: «Целуйте жезл России / И вас поправшую железную стопу». В 1831-м — наглостью и бахвальством: «Зачем анафемой грозите вы России?» Перед Европой не просто старый «спор славян между собою». Перед ней «вопрос, которого не разрешите вы» иначе, чем силой оружия.

В этом месте сходство с письмом Бальзака режет глаз: «Говоря об общественном мнении, представляемом прессой», писатель возмущался: «Пресса только и делает, что готовит восстание идей, от которого недалеко и до исполинского восстания народа… Я, в отличие от бессовестной Оппозиции, вижу в восстании проблему»[442], а не решение проблем. Проблему в бунте «бессмысленном и беспощадном» видел в то время и Пушкин.

Но пока речь шла не о внутреннем бунте, а о возможном иностранном вмешательстве. В черновике письма Пушкина Бенкендорфу от 21 июля 1831 года сказано: «Озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, а ежедневной бешеной клеветою»[443]. В окончательном же варианте поэт предлагал основать издание, поскольку «общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостью взялся бы я за редакцию политического и литературного{22} журнала, то есть такого, в котором печатались бы политические и заграничные новости»[444].