Мать Сумерек

— Ну и еще ему кажется важным заручиться нашим расположением, чтобы после похода и дальше приезжать на китобой и спать с северными островитянками, — посмеялся Сагромах. — Тебе не кажется, что они с Даном где-то сильно похожи?

— Кажется? — изумилась Бансабира. — Да только титул Кхассава не дает мне в обращении к нему раз за разом говорить: «Кхассав Беспримерный Юбочник».

— Что ни говори, а пока единственным его утвержденным прозвищем было Хас Терпеливый.

— Единственным и абсолютно абсурдным, — вынесла авторитетное заключение Бансабира с совершенно непрошибаемым спокойствием в лице.

Сагромах не удержался и от души рассмеялся. Втянул полные легкие воздуха — не свежего и морозного, а того, особенного, который исходил ароматом от женской кожи. Обхватывая Бансабиру со спины, поймал полы лазурного плаща с узором из серебристых нитей, отчего ткань казалась переливающейся, как волшебный ручей. Плотнее запахнул их вокруг женской фигуры — вернувшей за несколько лет после родов давно привычную воинскую подтянутость и жилистость очертаний.

Хороший вышел плащ: и этот, и другой — такой же, только легкий, летний. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь просил женщину стать его женой, делая предложение плащами и кораблем.

— Я говорил тебе сегодня, как люблю тебя? — спросил Сагромах на всякий случай, перебирая в памяти трогательные воспоминания.

— Даже если говорил, я хочу послушать еще.

— Тогда, — Сагромах вдруг напружинился, отстранился на дюйм, поймал Бану за плечи и легким жестом развернул к себе лицом, — раз я уже говорил сегодня, то теперь — только после тебя.

А далее Бансабира оглядела мужа: черная густая копна щедро серебрилась отдельными прядями, а вокруг глаз от улыбки собиралось больше морщин, чем когда-либо раньше. Но это по-прежнему были глаза, в которых она отогревалась шестнадцатилетней девчонкой: живые, яркие, с доброй насмешкой для всего мира и с неподдельной заботой для неё одной. Бансабира улыбнулась в ответ — широко и открыто. Ну разве можно ему отказать?

Конец