Следователь по особо секретным делам

1

Платон Александрович Хомяков, председатель палаты уголовного суда Минской губернии, не испытывал ни малейших сомнений в том, что сумеет по справедливости разобрать дело ямщика Соловцова. Да, господин Хомяков всего год состоял в столь высокой должности. И знал, что из всех, кто эту должность когда-либо занимал, он в свои двадцать девять лет являлся самым молодым. Однако за минувший год ему четыре раза удавалось оправдывать обвиняемых, которые без его вмешательства наверняка пошли бы на каторгу. Без всякой вины, просто по недоразумению. Так что Платон Александрович полагал: у него имеется повод гордиться собственными познаниями и достижениями по судебной части.

Но сегодня, когда за окнами судебного присутствия завывал в ночи буран, когда стекла в двойных оконных рамах покрывал крупитчатый белый налет, а печь-голландка едва-едва согревала его кабинет, Платон Александрович думал сокрушенно: лучше бы он остался навсегда в скромном подмосковном имении своего отца. Не поступал бы на юридический факультет Московского университета. И не уезжал бы служить к черту на куличики – туда, где один только почтовый тракт «Санкт-Петербург – Варшава» и напоминал о том, что где-то есть иная, не стылая, не сумрачная, а украшенная благами цивилизации жизнь.

Хотя, собственно, из-за этого тракта он и сидел сейчас здесь: за столом в своем служебном кабинете. А ведь ему полагалось бы давно почивать у себя на квартире – под двумя одеялами, с грелкой в ногах! Вторую неделю его мучила простуда, и Платон Александрович дважды кашлянул в кулак, изо всех сил стараясь не выказать признаков недомогания перед своим посетителем.

Тот уже четверть часа переминался с ноги на ногу возле двери: не желал присесть, хоть ему и предлагали. И только говорил – монотонно и почти без пауз, глядя в пол, по которому растекалась лужица грязноватой воды: таял снег, принесенный им на валенках.

– Я посватался к ней. Но Василевские-то – из римско-католиков, а я – православный. Да и не ровня я им – я и сам это знал. И не шибко подивился, когда её отец наотрез мне отказал. Но Ганна меня любила. И продолжала со мною видеться тайком от отца.

Посетитель потеребил на правой руке заскорузлую марлевую повязку: его широкую сильную кисть покрывали волдыри – следы недавнего обморожения. Виднелись они и на его лице: с обвислыми усами, с густой щетиной на подбородке.

Господин Хомяков только вздохнул. Всё, о чем говорил посетитель, он уже знал. Он и прежде слыхал о том, что здесь, на окраине Империи, порой случались всяческие несуразицы, но всё же эта история далеко выходила за пределы мыслимого! Однако председатель судебной палаты не хотел перебивать рассказчика. Тот и без того сверх меры перед ним робел. А ведь был это здоровенный детина двадцати пяти лет от роду, чуть не на голову выше Платона Александровича и в полтора раза шире его в плечах: Артемий Соловцов, сын вольного крестьянина Минской губернии, ямщик почтовой службы.

– А теперь, ваше превосходительство, самая суть. – Артемий поднял взгляд; его большие голубые глаза казались тусклыми, будто иссохшими. – Я убил Ганну. И прошу от вас милости: поместите меня в острог и предайте суду.

С превосходительством молодой почтальон, конечно, переборщил. До действительного статского советника, чиновника 4-го класса, Платон Александрович пока не дослужился. По табели о рангах он был всего лишь высокоблагородием: коллежским асессором, чиновником 8-го класса. Но куда более почтальон хватил лишку насчет острога.

– Вы, милейший, – заговорил Платон Александрович и прокашлялся: в горле у него першило при каждом слове, – за кого-то другого меня принимаете. Я не полицейский чиновник и никого не помещаю в острог. А что касается суда – отдавать вас под суд не за что. Ганну Василевскую, свою нареченную невесту, вы не убивали. Да вам и самому это известно.

Господин Хомяков говорил крестьянину Соловцову вы – он всем говорил вы, даже маленьким детям. Но Артемий от каждого слова председателя судебной палаты вздрагивал и вздергивал плечи, как если бы его хлестали нагайкой. А под конец и вовсе учудил нечто несусветное: упал перед Платоном Александровичем на колени, глухо ударился о доски пола широким лбом. И так, согбенный, застыл на целую минуту, демонстрируя чиновнику соломенно-светлые волосы на затылке. А потом – вместо благодарности за оправдание – не подымая головы, просипел:

– Христом Богом молю, ваше превосходительство… Не погубите: дайте искупить! – И он еще два раза приложился лбом к полу.

Платон Хомяков хотел его поднять – довольно уже было почтальону блажить! Но подумал: не хватит сил. Артемий Соловцов был пуда на полтора тяжелее его. Так что, даже будучи здоровым, Платон Александрович с места бы его не сдвинул. А уж в своем теперешнем состоянии он таким упражнением мог бы, пожалуй, довести себя до кровавого кашля и горячки. И господин Хомяков встал со вздохом из-за стола, подошел к здоровяку и, чуть наклонившись, постучал двумя пальцами по тулупу на его спине.

– Полноте вам! – сказал он. – Поднимайтесь и присядьте, наконец. Поговорим обо всем спокойно.

С полминуты ничего не происходило: крестьянин будто чего-то ждал. Но потом всё-таки – с видимой неохотой – встал с полу, подобрал свой заячий треух, который он уронил еще при входе в кабинет Платона Александровича, и тяжело потопал к венскому стулу, стоявшему возле печки. Хомяков облегченно выдохнул, но снова сесть за свой стол не поспешил. Отвернувшись от посетителя, он поглядел – в который раз за этот вечер – на заиндевевшее оконное стекло. Так, в белой мути бурана, за извивами морозных узоров, было всё то же самое.

– Рассказывайте, – велел Платон Александрович, – как было дело. Ну, то есть – как было в вашем представлении.

И почтальон опять заговорил. Только теперь его речь уже не звучала монотонно и размеренно. Он говорил яростно, пару раз даже срывался на крик. Но господин Хомяков твердо решил не отступать от прежней своей линии: не перебивал его.